Торопливые шаги. Появился камердинер Железноградова, слегка побледневший, слегка испуганный, и, споткнувшись на верхней ступеньке, доложил:
– Барин, – впервые назвал он Мисаила Григорьевича «барин», вместо «ваше превосходительство». – Барин, там какие-то военные пришли.
– Что значит военные? Ни военных, ни штатских! Теперь уже сколько? Первый час ночи? Я никого не принимаю? Слышишь? И не желаю никого видеть! Так и передай! Кому нужно – завтра по телефону, так и передай! Видишь, я купаюсь, ты даже не смеешь докладывать мне! – горячился Мисаил Григорьевич, этой горячностью своею пытаясь загасить какое-то внутреннее беспокойство.
Камердинер глотал воздух, делая какие-то неопределенные движения руками.
– Генеральша спят?
– Никак нет, она вышедши в капоте.
– Ну, чего ж ты стоишь? Иди скажи, что я тебе приказал!
Камердинер, то ли нерешительно, то ли нехотя, покинул ванную комнату.
– А как же, ваше превосходительство, насчет рыбы? – молвил степенно, как ни в чем не бывало, Трофим Агапыч.
Этот вопрос, минуту назад поднятый, необходимый, теперь прозвучал дико и странно для слуха Мисаила Григорьевича.
– Отстаньте вы от меня с вашей рыбой! Какая тут рыба! Идите на кухню или куда там… Видите, пришли…
– Это будет воля ваша, – обиженно сказал Трофим Агапыч и, не торопясь, уверенно унес твердыми шагами свое крупное, раскормленное тело.
Железноградов – один, не зная, что ему делать, оставаться ли, выйти ли из бассейна. Мягкая, приятным разнеживающим теплом омывавшая его вода теперь казалась колючей, жесткой.
Опять шаги, опять камердинер.
– Барин, вас требуют, непременно, чтобы сейчас вышли.
– Кто меня требует? Кто меня смеет требовать?
– Они так и сказали, скажи, мол, твоему барину, что его требуют немедленно полковник Тамбовцев.
– Полковник Тамбовцев! Давай простыню, халат. Нет, не надо халата.
Чтобы вылезти из глубокого саркофага, надо было высоко занести ногу под острым углом.
И вот Мисаил Григорьевич стоит на мраморе, и вода струйками сбегает по его мягкому, рыхлому телу, а камердинер трет это розовое, теплое тело мохнатой простыней, и оно вспыхивает красными пятнами.
– Туфли, рубашку…
Мисаил Григорьевич, долго не попадая в рукава, облачился в длинную, до колен, в продольных полосках ночную с отложным воротником рубаху.
Камердинер держал наготове один из смирнских купальных халатов.
Мисаил Григорьевич, глядя мимо халата, думая о чем-то другом, сказал:
– Не надо, возьми…
И в полосатой рубашке и в туфлях на босую ногу направился через все комнаты в кабинет.
И не узнал своего кабинета. Словно все чужое, все подменили сразу. Хотя все было как всегда и на обычном своем месте. Он даже не узнал Сильфиды Аполлоновны, как-то съежившейся, уменьшившейся в своем красном капоте. И хотя он был целомудренно застегнут до самого горла, она так держала у своей полной, белой шеи руку, точно ей было холодно. Ее в самом деле знобило.