- Нет, правда, сдается мне, что помощь тебе не требуется, - проговорил Жан-Ги.
- У меня есть помощник, - улыбнулся Арман. - Правда же? - спросил он у Оноре, которого их разговор совершенно не волновал.
Гамаш прогуливался, нашептывая что-то внуку.
- Что ты ему шепчешь? - поинтересовался тогда Жан-Ги. - Боже, только не говори мне, что это стихи Рут.
- Non. Алан Милн.
- Винни-Пух?
Бабушка Рейн-Мари читала Оноре перед сном истории про Кристофера Робина, Пуха, Пятачка и Чудесный лес.
- Типа того. Это стихи Милна, - сказал Гамаш. И снова зашептал внуку: - Когда мы были очень маленькими…
Жан-Ги прервал свое занятие по впихиванию очень толстой веревки в очень узкое отверстие и посмотрел на Гамаша.
- Что ты собираешься говорить, как свидетель?
- О чем?
- Сам знаешь, о чем.
В том, что он осмелился спросить, виновата лаванда. Она сделала его чрезмерно спокойным, удовлетворенным, придала ему храбрости. Или безрассудства.
Бовуар поднялся, утер рукавом лоб, взял со стола стакан с лимонадом. Гамаш не отвечал и Бовуар кинул быстрый взгляд в сторону дома. На заднем крыльце сидели его жена Анни со своей матерью Рейн-Мари, пили лимонад и разговаривали.
Он знал, что они не могут его слышать, но все равно понизил голос:
- Про погреб. Про биту. О том, что мы обнаружили.
Арман помедлил, потом вручил Оноре отцу.
- Я скажу им правду, - ответил он.
- Но ты не можешь! Это сорвет весь замысел. Не только шанс на обвинительный приговор в деле Кати Эванс, но и всю проделанную за последние восемь месяцев подготовительную работу. Мы все на нее поставили. Все!
Он заметил, что Анни на него смотрит, и понял, что почти кричит.
Понизив голос, он зашипел:
- Если ты скажешь правду, они поймут, что мы знаем. А это конец. Мы же так близки к финалу. От этого зависит все. Вся наша работа пойдет прахом, если сказать правду.
Жан-Ги знал, что говорить этого Гамашу не было никакой необходимости. В конце, концов, тот был архитектором всего плана.
Бовуар почувствовал, как маленькая ручка Оноре схватилась за его футболку и сжалась в кулачок. Он вдохнул запах детской присыпки, почувствовал мягкость кожи своего сына. Это пьянящее чувство было посильнее действия лаванды.
Жан-Ги понял, почему Гамаш отдал ему сына. Чтобы дитя, его внука, не затронула ложь, которую Гамаш только что заставил себя произнести.
- Все будет хорошо, Жан-Ги, - проговорил Арман, смотря зятю в лицо. Потом перевел взгляд на Оноре и глаза его потеплели. Он склонился к малышу:
- «Где же я? Наверно, где-то? Или где-нибудь нигде?» * (*перевод Нонна Слепакова)