— Луиза, — смиренно вопрошаю я, — для чего вам такая гигантская школа, когда у вас так мало детей?
Все улыбаются, понятно, что это необидная и весёлая провокация, молодая женщина, подыгрывая, нарочито возмущается и широкими мазками рисует перспективы прекрасного завтра, в котором одной школы для Бамута будет мало.
Заходим на пару уроков и, пока оператор снимает детей, вслушиваемся в происходящее. Я замечаю, что речь маленьких чеченцев стала намного меньше акцентированной, русская речь звучит чисто и правильно.
Мы хотим попасть ещё куда-нибудь, но на дороге нас перехватывает машина, из которой выходят два чеченца лет под 60.
— Бабицкий, — спрашивает один из них, — меня не помнишь?
Я вглядываюсь, но нет, память молчит.
— Нам сказали, что журналисты приехали, мы решили посмотреть, кто такие, и сразу тебя узнали. Мы виделись в ставке Дудаева в первую войну.
Новые старые знакомые везут нас на окраину села к лесному массиву, где мы выходим из машины и километр идём по тому, что они называют пробитой дорогой — это значит, что лесной непролазный грунт просто проутюжил трактор. Они приводят нас к памятнику погибшим пограничникам. В 1996-м пятерых солдат-срочников похитили в Ингушетии боевики, привезли в Бамут и расстреляли. Пограничники установили в память о них стелу со звездой.
— Никто ни разу даже не подумал осквернить этот обелиск, — торопливо, перебивая друг друга, говорят бывшие дудаевцы, — мальчишки здесь летом купаются, люди приходят отдохнуть, шашлыки пожарить, а всё в целости-сохранности.
Почему они хотят сказать нам именно это? А просто таким способом нам пытаются объяснить, что они нам свои, и мальчишки наши — ваши, любители шашлыков — ваши, все 400 жителей села — тоже. Я спрашиваю людей, когда-то воевавших против России, повторится ли то, что было, не двинутся ли вновь чеченцы на поиски своего отдельного от российского жития, не дремлет ли под спудом жажда независимости.
Ни в коем случае, отвечают. Никто больше не захочет пережить всего ужаса войны, смерти десятков тысяч близких и неблизких, распада собственного уклада и всех основ жизни, собственного превращения в одичавших, потерявших разум и человечность существ. Хотите верьте, хотите нет: два немолодых мужика не врали, ни на грамм не слукавили. Они именно так думали, вглядываясь во внезапно подступившее из прошлого небытие. В этом я потом убедился окончательно, встречаясь, говоря с другими людьми. Таков, как мне кажется, общий настрой в чеченском обществе.
По дороге в Грозный мы прихватили с собой старика, который пытается сам восстанавливать свой разрушенный дом в Бамуте. Он всю жизнь проработал водителем и вспоминал по пути советские времена, которые, видимо, считал самым счастливым периодом своей жизни. Таким образом к пространству двух войн и новейшей кадыровской истории республики вдруг добавилось советское прошлое тогда ещё Чечено-Ингушетии, и мне вдруг стало ясно: чеченское время линейно — выплывая из России, оно туда же и возвращается.