— Почему кончать? — спрашиваю.
— Затаскают. Потом костей не соберешь.
— Чего ты боишься, — говорю, — если он накапал на нас, уже ничего не изменишь.
— Нет, — говорит, — все. Я пас.
— Ну, как хочешь, — говорю, — а я пойду. А что сказать, если Грета спросит о тебе?
— Что хочешь, то и говори, — отвечает и одним махом, как водку, выпивает свой компот и уходит к себе.
Он всегда с излишней серьезностью относился к начальству. Бывало, выструнится и с таким видом выслушивает наставления, как будто от них зависит, гробанется он или нет. Я часто вышучивал его за это.
— Ты дикарь, — смеялся он в ответ, — а мы, русские, поджилками чуем, что такое начальство.
Ну что ж, вечером являюсь к своим немочкам. По дороге думаю: что сказать им? Ладно, решаю, скажу заболел. Может, одумается.
Прихожу. Моя ко мне. А Греточка так и застыла, и только темная прядка, падавшая на глаза, как будто еще сильней потемнела.
— Алеша?! — выдохнула она, наконец.
— Кранк, — говорю, — Алеша кранк. Больной, значит.
— Кранк одер тотен? — строго спрашивает она и пытливо смотрит мне в глаза. Думает, убит, а я боюсь ей сказать.
— Наин, найн, — говорю, — грипп.
О, просияла она, дас ист нихтс.
Ну, мы опять посидели, выпили, закусили, потанцевали. Моя Катя несколько раз подмигивала мне, чтобы я танцевал с ее сестрой. Я танцую и вижу, она то гаснет, то вспыхивает улыбкой. Стыдно ей, что она так скучает. Ясное дело, девушка втрескалась в него по уши.
Моя Катя, как только мы остались одни, посмотрела на меня своими глубокими синими глазками и спрашивает:
— Майор?
Ну, как ты ей соврешь, когда в ее умных глазках вся правда. Я пожал плечами.
Бедная Грета, говорит она. Забыл сейчас, как по-немецки.
— Ер либт, — говорю, — ер либт Грета!
— Я, я, — говорит она и что-то добавляет, из чего можно понять, что он любит, но страх сильней.
— Майор папир? — спрашивает она и показывает рукой, мол, написал донос. Немцы хорошо все пони мают.
Я опять пожал плечами, а потом показываю на дверь, говорю:
— Ер ист кранк… Он больной, значит.
— Да говори ты прямо по-русски! — перебил его дядя Сандро. — Что ты обкаркал нас своими «кар! кар! кар!»?
— Так я лучше вспоминаю, — сказал Кемал, поглядывая на дядю Сандро своими невозмутимыми воловьими глазами.
— Ну ладно, говори, — сказал дядя Сандро, как бы спохватившись, что, если Кемал сейчас замолкнет, слишком много горючего уйдет, чтобы его снова раскочегарить.
— Да, м-м-м, — замыкал было Кемал, но довольно быстро нашел колею рассказа и двинулся дальше.
— Одним словом, я еще надеюсь, что он одумается. На следующий день встречаю его и не узнаю. За ночь почернел.