– Намекаете на то, что я пожилая? Выбиваете из-под ног почву? – лицо Моисеенковой сложилось в истерическую гримасу, на шее выступили красные пятна.
Если она воспринимала этот разговор как борьбу, то одержала первую победу. Главная медсестра чуть растерялась и продолжила с заметным усилием:
– Передо мной на мониторе ваше личное дело, Ирина Евгеньевна. Анкета, которую вы сами заполнили. Дата вашего рождения. Дочь. Ее год рождения. По возрасту можно предположить, что у нее есть дети. Как живо вы отозвались на якобы намек. А на конкретные замечания отвечали вяло. Назовите причину своих опозданий, наконец. Я сейчас работаю, вы тоже. Что мешает вам выходить из дома на пятнадцать минут раньше?
– Почему я должна выходить раньше в ущерб своему собственному расписанию, своей личной жизни? Я уже большая девочка и знаю, сколько времени занимает дорога. Но ведь каждый день что-нибудь – то посреди тротуара яму выроют, то лужа громадная разольется, то в вагон не протиснешься. А если все нормально, я добираюсь вовремя, даже с запасом.
– То есть вы опаздывали, опаздываете и будете опаздывать?
– Так нельзя ставить вопрос.
– А вопросов больше нет. Клиника сегодня прощается с вами, большая неисправимая девочка, – равнодушно сказала Катя.
– Вы не можете меня уволить! – воскликнула Моисеенкова.
– Не просто могу, а обязана была это сделать еще после трех первых опозданий. Читайте контракт.
– Я буду жаловаться главврачу. Я на вас в суд подам!
– Внимательно читайте контракт.
– И куда я теперь пойду?
– В отделение к своей старшей. Она направит дальше. Я вас больше не увижу. До свидания.
– Увидите, еще как увидите, – пообещала бывшая сотрудница, вскочила и кинулась к раздвижной двери.
А Катя отметила в ежедневнике: «Старшая медсестра покрывает, врач замалчивает, разобраться», чем обеспечила Карине еще одно волнующее зрелище через день-два.
Иванцова впитывала в себя бегство Моисеенковой каких-то жалких три минуты. Короткое наслаждение. Но вид только что уволившей человека Трифоновой занимал ее не меньше. И она возникла в проеме с напряженно приподнятыми бровями. Катя уже сообщала в отделение, что через час пришлет новенькую.
– Плакала она, Екатерина Анатольевна, – горестно сообщила Карина. – Прямо слезы текли.
Начальница привыкла к ее этюдам. Этот назывался «тихая жалость». А были еще «глубокое сочувствие», «мелкое сострадание» и «поделом ей, суке». Кроме аплодисментов Иванцова ничего не добивалась, но соображала, что клиника не театр, и главная медсестра – отнюдь не зритель. Поэтому Трифонова не обращала внимания на комментарии незадачливой артистки. Сказала: