– А надо, чтобы вопил от восторга при виде?
– Не надо! – снова крикнула девочка. – Я бездарность, понимаете? Абсолютная, никчемная бездарность! Полный ноль! Вот пройдут годы, из меня ничегошеньки не выйдет, я, может, руки на себя наложу. А Земля будет себе вертеться, люди – жить, и всем плевать на то, что Карина Иванцова страдала и не реализовалась. Всем, всем, всем плевать. Они даже не узнают о моем существовании. Я впервые сегодня поняла, что у меня запросто может ничего не получиться. Буду обычной московской чеканашкой, которая воображает себя художницей.
– Так ведь очень нелегко пробиться, – не выдержала душераздирающего монолога твердокаменная Катя.
– Нелегко? – взвизгнула Карина и скрестила на груди руки с короткими пухлыми пальцами. – Сейчас, сию секунду другие выставляются, участвуют в каких-то проектах, репетируют… Сволочи, суки, они не могут быть одарены больше, чем я. Они же ногтя моего не стоят все, вместе взятые! С детства это чувствую, едва ли не с рождения. Но какая-то погань выбивается, и только я тут сижу… Господи, я ни на что не годна. У меня никогда этого не будет!
Трифонова собралась открыть рот, чтобы довести до сведения то ли таланта, то ли бездарности, что распоясываться и поносить ближних не обязательно. Девчонке позарез нужны единомышленники, которые на самом деле презренные ненавистные твари. Где логика? Но Александрина приложила к губам указательный палец правой руки и незаметно под столом подняла большой палец левой, дескать, не издавай звуков, все великолепно. Катя давненько перестала что-нибудь понимать. Она только завороженно смотрела, насколько отличались кисти рук Иванцовой и Стомахиной. Никогда не замечала, что они у людей такие разные. И еще все длилось потрясение от того, что вытворяла ее подруга. Но шоу продолжалось, как ему и заповедовала Мэри Пикфорд, когда ее, благополучно живущую, назвали умершей. Вместо того чтобы развивать тему зависти к сукам, Александрина весело поинтересовалась:
– Ты приезжая или москвичка?
– Москвичка, – от неожиданности Карина попыталась икнуть, но только закашлялась.
– Ах, москвичка! Я тоже. Мне стыдно за тебя! Позоришь любимый город! Меня позоришь!
Как ей удалось вмиг заменить беззаботность на праведный гнев, лучше было не разбираться.
– Я?! Я?!
Было ясно, что девочка, уже готовая прожить бесславную серую жизнь, совершенно не готова стать еще и позором «любимого города» и этой холеной красивой посетительницы.
– Ты! – безжалостно пригвоздила Стомахина. – Люди приезжают из медвежьих углов – жить негде, жрать нечего, даже просто знакомых нет. А царапаются, карабкаются. У тебя крыша над головой, родители со связями, друзья-приятели, чистенькая работа с девяти до шести плюс два выходных. Сколько в Москве людей, пишущих картины или вообще занимающихся художественной деятельностью? Миллионы. И все чувствуют, как ты, хотят того же. У многих, кстати, серьезное образование. Сколько из них известны? Сотня. Знамениты? Десяток. Ты решила, что сдохнешь, если не выйдешь хотя бы в известные? Отвечай.