Впрочем, мне как переводчику приходилось каждый день ходить в шахтоуправление, поэтому у меня был пропуск, и, в принципе, я мог свободно перемещаться из зоны в зону. Дирекция находилась рядом со станцией, к которой лепились ряды домов – несколько убогих магазинчиков, пивная, общежитие, куда селили приезжавших из Центра чиновников и армейских начальников. На площади, где поили лошадей, развевался большой красный флаг Советского Союза. Под ним стояла бронемашина, возле которой все время со скучающим видом, облокотившись о пулемет, дежурил молодой беззаботный солдат в полной боевой выкладке. На другом конце площади стоял недавно построенный военный госпиталь. У входа возвышалась большая скульптура Иосифа Сталина.
С этим человеком я случайно встретился весной 47‑го года – приблизительно в начале мая, когда уже сошел снег. К тому времени прошло полтора года, как меня занесло на эту шахту. Одет он был так же, как и другие заключенные, занимавшиеся в тот день ремонтными работами на станции. Всего их было человек десять. Наполняя грохотом окрестности, они дробили кувалдами камни и мостили их обломками и крошкой дорогу. Я шел мимо станции из шахтоуправления после доклада, как вдруг меня окликнул надзиравший за работой сержант и приказал предъявить пропуск. Я вытащил его из кармана и протянул ему. Сержант, здоровенный детина, принялся с подозрением его рассматривать, хотя сразу было видно, что он неграмотный. Наконец подозвал одного из ремонтировавших дорогу заключенных и приказал прочитать, что написано на пропуске. Этот заключенный выделялся из всей бригады: образованный человек, судя по внешности. Это был он. Увидев его, я почувствовал, как кровь отлила от лица. Перехватило дыхание, легкие жадно требовали воздуха, но вдохнуть никак не получалось. Мне показалось, что я тону.
Русский офицер, приказавший тогда монголам на берегу Халхин-Гола содрать кожу с Ямамото. Да, это был он. Исхудавший, полысевший, с дыркой на месте переднего зуба. Безукоризненную офицерскую форму сменила грязная арестантская роба, начищенные до блеска сапоги – дырявые валенки. Исцарапанные, заляпанные стекла очков, погнутые дужки. И все же, без сомнения, это был он – тот самый офицер. Ошибиться я не мог. Он тоже пристально посмотрел на меня: видно, его удивило, что какой-то странный тип, проходя мимо, вдруг растерянно замер на месте. Девять лет прошло, и я, так же как и он, высох и состарился. В волосах появилась седина. Но, похоже, он меня тоже узнал – на его лице промелькнуло изумление. Еще бы! Человек, который, как он думал, сгнил в колодце в Монголии, – и вдруг здесь… Конечно, мне тоже и во сне не могло присниться, что я повстречаю в горняцком сибирском поселке этого офицера, да еще в арестантской одежде.