Художник, как узнал отец Марк, приехав в его студию в среду, вырос в Никарагуа, его отец — американец, дипломат на невысокой должности — погиб в автокатастрофе, а мать была уроженкой Манагуа. Юношей он уехал в Соединенные Штаты учиться, но после того, как сандинисты лишились власти, на родину не вернулся. Его картины — отец Марк нашел их экстраординарными — по тематике и образности были явственно религиозными и напрочь лишенными иронии. Американские художники более не способны творить без иронии, согласился молодой человек с отцом Марком, чье замечание ему понравилось. И хотя в его работах, выставленных в студии на верхнем этаже краснокирпичного здания в центре Фэрхейвена, не было ничего «такого», отец Марк уехал домой в твердой уверенности, что художник — гей. Лишь по дороге в Эмпайр Фоллз он сообразил, что духовная проблема, упомянутая художником, так и не была затронута.
Затронули ее через два дня в разговоре по телефону. Отец Марк ответил на звонок из своей комнатушки, намеренно оставив дверь открытой. Молодой преподаватель визуальных искусств начал с извинений за то, что вытащил отца Марка в такую даль, в Фэрхейвен, а сам так и не набрался мужества заговорить о том, что его тревожило. Нет-нет, все в порядке, отвечал отец Марк, только из-за картин стоило поехать. Все очень просто, продолжил молодой человек, ему было очень приятно беседовать с отцом Марком, настолько, что он не осмелился сказать то, что его новому другу могло бы показаться мерзким. То есть он надеялся, что они друзья. Но уже в среду ему стало стыдно за себя по многим и не очень простым причинам, и он решил, что лучшее и единственно достойное, что он может сделать, — признаться в своей сексуальной ориентации.
Да, сказал отец Марк, глядя на отца Тома, возникшего в дверном проеме, где он стоял как вкопанный, пока отец Марк жестом не велел ему двигаться дальше. Если старый священник и помнил, хотя бы отчасти, о том, что произошло между ними несколькими днями ранее, виду он не подавал. По разумению отца Тома, подслушивать чужие телефонные разговоры было почти так же здорово, как выслушивать исповеди.
Многозначительное молчание — вот чего он больше всего боялся, выпалил молодой художник, он был явно расстроен. Отец Марк поспешил объяснить, что его отвлекли, а его молчание не подразумевало ни потрясения, ни разочарования, ни отвращения. Он заверил молодого человека, что больше их беседе ничто не помешает, и затем они говорили еще с полчаса, а отец Том в течение этого времени четырежды находил предлог, чтобы пройти мимо открытой двери.