Она не лает и даже скулить толком не может, для того, собственно, схема и придумана. А как иначе? Пасть скотчем не замотаешь, а намордник не помешал бы ей орать на весь посёлок. Подросток, сделавший это с животным, изобретателен и предусмотрителен.
Ивану лет примерно пятнадцать. Дитя на даче, коротает субботний вечер, ничего необычного. На Земле сентябрь, в дачном посёлке темно, лишь ртутный фонарь на дороге худо-бедно освещает эту сцену. Кстати, зовут мальчика, возможно, совсем не Иван, а, скажем, Альберт. Или, скорее всего, не так, не этак, а как-нибудь иначе. Саша, Андрюша, Костя… вариантов слишком много, чтобы пытаться угадать. Очень жаль, что истинное имя его остаётся в густой тени, отбрасываемой старым клёном…
Пятнадцатилетнему Ивану-Альберту бесконечно скучно.
Жил бы он в другом времени и в другом месте — там, где другие мальчики кричат «москаляку на гиляку», — он с юмором подумал бы, глядя на трепыхающееся существо: «Собаку на гиляку». Но сейчас — конец семидесятых, ещё здравствует Советский Союз, и то про́клятое место, где гиляка заменила народную душу, ещё не расползлось кляксой по карте.
Он подумал совсем о другом: о том моменте, когда отец закончит развлекаться в «Охотничьей избушке» и вернётся в дом, оставив добычу связанной и запертой, как это обычно происходит.
Представив себе дальнейшее, Иван-Альберт непроизвольно сжимает рукоять ножа. Ладонь потеет от нетерпения. От налетевших фантазий трусы вдруг становятся ему тесны, нижний ум будущего мужчины наполняется кровью в тщетном желании распрямиться. Это называется эрекцией (не по годам развитый подросток, разумеется, знает такие вещи), чтобы справиться с ней, есть несколько отличных способов, в каждом из которых главная роль отводится инструменту с острым лезвием, будь то бритва, ножницы, нож…
Дворняга мелко танцует перед ним на крохотной тверди и глядит на своего мучителя человечьими глазами. Она будто бы всё понимает, и ей смертельно страшно… Вырезать глаза? Нет-нет-нет!!! Немыслимо! В глазах — весь смак, вся прелесть, весь смысл. Отец этого почему-то не чувствует, пользуется дурацкими чёрными повязками. И добычу, кстати, в конце концов отпускает на волю… ну да это его право — право охотника и большого начальника.
Отец Ивана-Альберта — великий человек; не смиренному чаду критиковать его действия.
Нежное собачье брюхо притягивает нож. Мальчик тычет в розовую кожицу острием — лениво, без куража, — привычно запустив свободную руку себе в трусы. Откуда кураж, если сто раз одно и то же? Делает аккуратные надрезы вдоль рёбер, в паху… Собака задушенно повизгивает, вот и всё звуковое сопровождение: петля мешает ей завопить по-настоящему. Раны лёгкие, из них сочится тёмная в ночи кровь. Другой на месте мальчика вспорол бы живот, и тем удовольствовался, наблюдая за агонией, однако он не такой, он больше не торопится. Раньше — да. Раньше тупил. Бывало, отсечёт кошкам лапы — и смотрит, яростно онанируя. Садовым секатором — все четыре лапы по очереди. Уходил подальше к бывшему карьеру, чтоб не слышали, как кошка орёт, ну и чтоб папа не застукал. Они орали классно, мучились на загляденье, но всё прекрасное слишком уж быстро кончалось. Твари вмиг истекали кровью, а шок, когда они извивались и пытались уползти, длился минуты две-три, потом они цепенели и прекращали бороться. Мальчик еле успевал разрядиться, пачкая фактически труп… Собакам и вправду вскрывал брюхо, а поначалу просто вешал — тупее дела не придумать… Что-то было не то и не так. С каждым разом скука нарастала, удовольствие съёживалось. Но мало-помалу, шаг за шагом (вернее сказать, труп за трупом), он всё же приблизился к пониманию.