Ладно, это слишком больно. Главное (ключ к загадке) — в другом: она верующая и не может выйти замуж. Фантастика! Это какая ж изуверская секта завлекла е' в свои сатанинские нети? Митя по ходу дела занялся расколом и сектантством (в Историчке марксистскую чистоту не блюли и давали что попало) — и ахнул: такая подземная дремучая Русь поперла, сжигаясь, беснуясь в исступлении, оскопляясь во славу Всевышнего… Больше всего изумили нетники: ничего нет, ни того света, ни этого, и не было никогда, и не будет, и надо срочно заготовлять гробы (позже, всерьез занимаясь философией, убеждался: все это уже было в магическом озарении — ослеплении? — сверхчеловеческой народной стихии, в какой-то таинственной точке соприкасавшейся с лучом небесным; а надо всем этим, над окровавленным отроком-наследником затрясся Гришка Распутин — как завершение, как итог, после чего в России и впрямь остались одни нетники: ничего нет, и в платоновском — не «Пире», а «Котловане» — гробы уже заготовлены). Ничего нет на поверхности под знаменами, а в глуби? Он, конечно, готов взять ее любую, но… только не хлысты и не трясуны, нет, нет, это чересчур, он будет бороться.
Бороться? Как бы найти! Как? Пусть он дурак-идеалист, пусть, но если она действительно верует в Иисуса Христа, Он должен помочь — для этого случая Митя сочинил молитву:
«Иисусе Светлейший, Сыне Божий, припадая к драгоценным стопам Твоим, я, неверный и недостойный, молю и молю: верни ее мне, и душа моя — Твоя навсегда. Взамен же забери Свой дар (если это Твой дар), потому что без творчества я могу прожить, а без нее — нет. Господи, Радость моя, докажи Свое могущество, докажи: Ты есть!»
Все было доказано, и дар его остался при нем (жертва не была принята, стало быть, он должен писать, зачем-то и кому— то это нужно). Но все это случилось позже, к зиме, а пока Митя, уже студент, исчезал время от времени (а Сашка, друг, староста курса, покрывал), срывался в старолитературный город, где расстреляли его деда и где жила она.
Он начал с церквей — «но ведь православие погибло?» — «Вы не можете так думать» — ладно. Их было пять действующих, считая пригородную. Однако! Воскресная литургия, по-русски «обедня», — главная служба, смутное воспоминание о детских причащениях, с бабушкой, вкусное красное вино в серебряной ложечке, тающий во рту кусочек просфоры, женские сладкие голоса, в мольбе несущиеся к небу, туда, под купол, где ожидал ангел с мечом и перекрещивались из овальных оконцев прозрачные солнечные лучи. Потом все это покрылось смертным духом ладана и разложения, но это было — и вернулось сейчас, в воскресенье, в городском храме Иоанна Крестителя. Нет, не тогда, не сразу — пять литургий в пяти храмах он выстоял, смиряя себя, с тягостью и недоумением, почти с отвращением, в маленькой темной старушечьей толпе, убогой жалкой пастве (и это был тот драгоценный остаток, о котором спустя пятнадцать лет он прочтет в дедовском трактате, жертвенной кровью, крепче любого вещества на земле, скрепляющий связь времен), а пастырь бормотал то гулко, то глухо бессмысленные древние заклинания на исчезнувшем языке. Он вслушивался с трудом, сквозь одуряющий зуд прогресса, проступали отдельные слова, проявляя неожиданный смысл и красоту, слагаясь в старославянский строй, византийское завещание, русскую идею о конце и вечности. Тут была тайна.