Но ее не было. Параллельно с сектантством Митя занялся православием (с тоски и еще потому, что эти занятия, до изнеможения, до голодного головокружения, будто бы приближали его к ней; а потом увлекся всерьез), но ее нигде не было. Он бродил по улицам, вглядываясь в лица, по высоким мостам над реками и низеньким деревянным, запущенным садам, перекресткам, продутым классическим ветром прошлого столетия, мимо тюрьмы — во враждебном вихре нынешнего… безнадежно, ее нигде не было. Он не знал, за что так наказан, но догадывался, что эти странствия вне времени — самое сильное, что отпущено ему в жизни.
Порою нетерпение достигало остроты невыносимой: он бросался на Курский, ночь, бессонница, в железных перестуках, переплясах, переборах живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому… пустынная платформа, кремовое здание вокзала — начало странствий.
В ноябрьском предзимье, в московской свирепой слякоти удача казалась совершенно немыслимой, он вглядывался в недвижно летящее в черных полях, в редких огнях собственное отражение, он ей не противен — и то слава Богу!.. Но что это значит вообще — разговор в саду почти ни о чем? Почему именно она? Может быть, совсем неумная и злая (нет, этого не может быть, а впрочем, неважно — она нужна ему — и все!) Почему?
Митя прочитал свою молитву и задремал слегка, прижавшись щекой к холодному, остужающему воспаленные мысли стеклу (я, наверное, болен, но не хочу выздороветь, ни за что!), а когда очнулся окончательно, вагон въезжал в дорогие уже предместья, в белоснежную, многоснежную зиму. Митя вышел в низкое поднебесье, в мягкое опадание хлопьев — и засмеялся от радости. «Пойду на базар!» — решил по вдохновению. Воскресный провинциальный базар — тоже, знаете, место достойное, не последнее на земле.
Прошел широкую прямую Московскую (Орловско-Курская дуга, освобождение в знаменитых кадрах кинохроники, качаются трупы повешенных вот здесь, возле сквера, и старушка на углу с иконой благословляет солдатиков), через мост к старым рядам, свернул налево. Базар еще не разгорелся, рано, издали ядреный дух конского навозца и моченых яблок, а в зеленом доме напротив ларьков на втором этаже стоит она и смотрит на него.
Войду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней… Деревянные ворота во двор, молодой снежок, а навстречу бежит она, подбежала и говорит, задохнувшись: «Митя, я не могу без тебя жить». Он ничего не смог ответить и не знал, сколько они стояли, обнявшись изо всех сил, покуда какая-то старушка не растолкала их стояние, подав Поль валенки и потертую цигейковую шубку.