— Вкусно, папочка? — проворковала Ляля и попыталась вырвать косточку, чтоб всучить взамен зеленое яблочко. Андреич не отдавал — и вдруг заплакал. И мне уже не в первый раз, ужасный раз, показалось: он все по-своему понимает. Никакого идиотизма не было в выцветших глазах, слезы лились, омывая морщины, и только улыбка выдавала, да, он позабыл ее убрать. Дети (не господа, а настоящие, Федины, мальчик и две девочки) глядели во все глаза.
Трогательный старинный сюжет шел к развязке раскорякой, без катарсиса: детишки не прослезились вместе с отцом и явно намеревались смыться. Возникла Фаина с метлой — подручный удачи, чтоб взметнуть трехдневную тучку пыли, с которой унесутся двойняшки. «Освободить помещение!» Дядя Петя не растерялся и предложил Фаину в качестве сиделки: недоразумение, дескать, каждый день с горшком, а белье не меняют. Доярка встала в дверях, прочно подбоченясь. Господа не решались на приступ, начался торг. Фаина требовала вперед за месяц, на что Витюша резонно возражал: а может, папочка тут месяц не протянет? Фаина божилась, что отдаст остаток, — дети не верили. Когда стало совсем невмоготу, я случайно взглянул на адвоката и почему-то успокоился за Андреича, его больше не будут бить, так мне показалось. А других? На всех не хватит ни Кириллов, ни Мефодиев.
— Кирилл Мефодьевич, почему совокупление ощущается грехом, как вы думаете?
— У меня так сложилась жизнь, — отвечал диковинный человек, — что я не испытал этого ощущения в полной мере.
Я воззрился с недоверием.
— Вы сектант? Монах? Или были больны?
— Нет. Просто так сложилось.
— Ну, так я вас просвещу: в результате плодятся и размножаются уроды.
— Все — уроды?
— Ну, несчастные. Все, — после стакана водки говорил я с излишней категоричностью. — Нет, я еще в юности дал зарок: никаких детей, никаких жертв.
— Однако вы женились.
— Она была согласна со мной.
— Иногда супруги боятся не уродов, как вы выразились, а родов, — задумчиво произнес он. — То есть смерти жены.
— Кирилл Мефодьевич, поговорим лучше о вас. Что значит: так сложилась жизнь?
— Я сидел, воевал, опять сидел. Моя невеста ждала меня двадцать три года.
— Не дождалась?
— Дождалась, в пятьдесят седьмом. Но вскоре умерла.
— Извините, это слишком идеально, — пробормотал я, чувствуя тайну, — это слишком…
Ляля промокнула слезы Андреичу прозрачным платочком, твердя: «Папочка меня узнал». Витюша, похохатывая (не жалко, мол, но забавно), оторвал от сердца, из внутренностей итальянского пиджака, двадцатипятирублевку, все следили напряженно, Фаина сделала стойку, и в это самое «народное вече» вступили мои родители. Я вмиг протрезвел.