— Ну как?
— Он неглуп.
— Ну еще б! Ты будешь писать сценарий?
— Толстой сказал про «Анну Каренину»: делайте хоть балет. Я до такого непротивления еще не дожил. Балет сделали. Автор умер.
— Жека, сколько он получит за сценарий? — поинтересовалась Дуняша, будто автора тут не было.
— Хороший вопрос. Я уточню и доложу. Вся соль в том, что пациент умеет продать за кордон. А это уже не шутки. Ну, доллары пойдут в казну (кесарю кесарево), Мите — слава. Сюжетец тянет на Канны или Венецию (цветы в сумасшедшем доме — блеск!), да Шубин-Закрайский добавит жути. Чувствуете, как она подкрадывается?
— Жуть?
— Слава, Митюша! — Жека сделал остроумное лицо и непринужденно залопотал по-английски: — «Мистер Плахоф, вы иносказательно изобразили узников совести, томящихся по психушкам в России?» — «Да как вам сказать, сэр…» — «Понятно. Что собою представляет в этом контексте образ санитара-садовника?» — «Сатану, сэр». — «Понятно. Кого конкретно из государственных деятелей вы имели в виду?» — «Это тайна художника». «Нью-Йорк Таймс»: «Говоря о политической обстановке в красной империи, известный радикал Дмитрий Плахов заявил, что это тайна». — Жека сделал задушевное лицо. — Отечественный вариант: «Дмитрий Павлович, я волнуюсь, нечасто, ох, нечасто советских художников по достоинству оценивают в странах капитала. Что вы ощущаете?»
— «Я волнуюсь». — «Я вас понимаю. Как вам удалось?» — «Как-то так». — «Понимаю. И все же! Не быв там, живя в стране без капитала, проникнуть в нутро, разоблачить разложение! А санитар-садовник! Мрачное порождение фашизма, которое, нет-нет, да и проявит нутро! Поделитесь, как вам удалось?»— «Сам не знаю». — «Да, художник творит интуитивно. Что вы почувствовали, вернувшись наконец на Родину?» — «Волнение».
— «Я вас так понимаю. На фоне всеобщего кризиса западного кинематографа…»
— Жека, уймись, скучно, — прервал Митя.
— Что ты нервничаешь, а?
— Скучно.
— Так надо отпраздновать свободу! Устроим афинскую ночь. Побегли в «Националь», Полина должна показать вельвет…
— А я халат. Ну-ка, Поль, встань… так, пройдись. Сюда нужна шляпа типа мужской с прямыми полями…
— И трость, — вставила Поль, — и лондонский туман.
— Туман устроим, — обязался Вэлос. — «В поле не видно ни зги, кто-то кричит: „Помоги!..“».
Дуняша отмахнулась и продолжала задумчиво:
— Или берет?.. Да, лиловый бархатный берет! Ренессанс. Распусти волосы.
Поль выдернула откуда-то из каштаново-рыжей чащи шпильки и гребень (круглый прозрачно-коричневый гребешок с узорчатыми дырочками, за сорок семь копеек), шелковые пряди обрушились на плечи, на лицо; под пристальными взглядами она вдруг усмехнулась, вспыхнула — алая кровь под золотистой кожей, лиловый берет, трость, обольстительный облик, трагический жест, а всего лишь поднесла руку к лицу, откинула волосы, подошла к окну, к разноцветной занавеске, переодетая красотка, ренессансные розы… что-то такое промелькнуло фрагментом карнавала. Все молчали, Дуняша размышляла лениво и бескорыстно: «Зачем испанец? Вон грек уже готов, а Митьку требуется проучить… гений чертов!»