— Кто?
— Ваша жена.
Черт возьми!.. Ну конечно, сам виноват: истерику закатил Кириллу Мефодьевичу на весь флигель. А Любаша храбро шла дальше:
— Должна же она соображать, кого бросила. Я б, например…
— Пойду-ка я пройдусь, милое дитя. — Я и сам храбрился, а космос мой (мое воздушное пространство) начал иссякать, нет, не помогает психоанализ.
— Вам плохо, Дмитрий Павлович?
— Хорошо, — пробормотал я, мне уже было все равно, когда тут душа с телом расстается да никак не расстанется. Куда-то я пер напролом через валежник и буераки (парк не расчищался с октябрьского переворота), но эта гонка, преодоление трухлявых или упругих древесных препятствий создавали иллюзию жизни. Споткнулся о пень, смахнул со щеки суетливого собрата моего палатного скрытного паучонка, вошел в самое сердце дворянского гнезда, в густейшую сень, чащобу сумрачную, где все пышно дышало, трепетало на бессолнечном исходе — каждый листик и травинка, а мыслящий тростник вот задыхается. «Господи, — сказал я вслух, — хоть бы Ты забрал меня, что ли!» А она-то, оказывается, была здесь, да, шла за мной, сейчас сделает укол — сестра милосердия. Где шприц? Я рассмеялся, схватил ее за плечи, поцеловал (что ж я делаю-то!), оно отвечала жадно — горячие руки на шее, — шепча что-то; в шуме крови в ушах различилось: «Я жить без тебя не могу…» — «И я, я тоже», — соврал я совершенно искренне (в эту секунду так ощущалось, так хотелось!) — «Ах, не врите!» — «Да, вру, милая, голубушка, не надо, я конченый…» — а выпустить ее не мог, она вырвалась сама — молодец-девочка! Надо бы побежать за ней, как в кино, но я не рискнул, конченый, опустился на удобный гнилой пень в жгучем сожалении… Нет, эта игра уже не для меня, но она меня освободила: дышалось так вольно, так чувственно, осенним крепким винцом — настоем из прелых листьев, низких облаков и грибов… сижу, можно сказать, на опятах — и не заметил! Сейчас Поль взвизгнула бы от счастья: «Я первая! Чур, мои!», встала бы на колени и принялась в осторожном азарте срезать ножичком с перламутровой ручкой (мой подарок) пахучие молодые гроздья. И я не удержался, снял футболку (ношу под пижамой, на которой нет пуговиц), связал рукава и в образовавшийся мешочек начал собирать опята. Вдруг заметил, что на мне нет цепочки (порвалась, видать, в исступленных объятьях) с нательным крестиком и ключом от шкатулки (крест — само собой, но и ключ я последнее время носил на груди). Все произошло вот здесь, возле пня, я разрывал слежавшуюся прель (иной кружевной листок красоты изысканной в пальцах рассыпался в прах), докапываясь до влажной черной земли — вот-вот блеснет золото банальным блеском (у нее дешевый алюминиевый, кажется; когда-то я просил ее обменяться крестами, но она возразила строго: каждый несет свой крест), вот-вот блеснет… нигде ничего подобного. Потеря взволновала меня, так сказать, в смысле символическом: крестильный крестик с цепочкой (самого таинства не помню, в купель попал сорока дней от роду) хранился у бабушки, потом у мамы, я надел его, уже навсегда, в очередную поездку в Орел, в помощь, когда искал ее по церквам: в Троицкой церкви на кладбище, где лежат ее близкие, хорошо помню чувство единения и родства с молящимся людом — оттого, что и на мне крестик. Дороговато заплатил за поцелуи — всего лишь! — с прекрасной поселянкой. Да ладно. Шкатулка вскрывается ножом, гвоздем, хоть топором. Отцу просто в голову не приходит…