Как я теперь понимаю: прочитав мою идиотскую записку (еду, мол, в Грецию, не беспокойтесь), он обратился к своему приятелю-генералу; а обнаружив пропажу ключей от дачи, отправился в Милое. Про взломанный ящик тумбочки и парабеллум отец не посмел сказать никому, поскольку немецкий пистолет был незарегистрирован. Допустим, кто-то из местных видел и донес ему, что двое ребятишек шли на рассвете по направлению к Никольскому лесу, возможно, кто — то даже слышал выстрел — ну и что? Что тут криминального? К чему тут намеки его на тайну, которую он, скажите, пожалуйста, никогда не выдаст (бульварный роман, честное слово!). А главное — я-то чего беснуюсь? Эти дурачки думают, что из ревности… да, из ревности, да!.. Но ведь не только, так уж совпало, а я должен наказать зло, ну, в единичном случае, на глобальное не покушаюсь, не по силам. К тому же из истории известно, что «единичный случай» (употребим эвфемизм) может обладать такой энергией (бациллы бешенства — говорил мой осведомленный дружок), которая заражает массы масс… даже после смерти самого «случая», до сих пор. Хотя беснование ослабевает, нельзя не признать (коммунистическое беснование, а что на смену придет…); как колотило и трясло в 17-м и после; жутковато глядеть на те фотографии — какие воспаленные идиотизмом лица, горящие, навыкате, больные глаза, где-нибудь сбоку или прям на пузе обязательно торчит дуло — и не единственное. Неужели и дед мой таскал на себе ружейный арсенал? Не проверишь, ни одной фотокарточки не осталось — только вот: трактат и пистолет.
Любаша сидела за дежурным столиком в коридоре, я высыпал из футболки горку ядреных, будто присыпанных пудрой опят.
— Вот, тебе.
— А это тебе, — протянула ладонь: цепочка, крест и ключ. — Извини, порвала нечаянно.
— Пустяки, — я взял, поцеловал руку, она не вырывала. — Хочешь цепочку? (Повторяюсь, уже был пассаж с кольцом.) Ну пожалуйста, сделай милость, мне она не нужна, бечевка надежнее. Принесешь мне взамен, ладно?
— Вы мне заплатить хочете? За что?
— За лечение, я от тебя сегодня выздоровел. И просто так, пойдет. Это венецианская цепочка, старинная.
Зачем я, дурак, сказал? Она нахмурилась и вырвала руку. Неужели она меня и вправду любит? Ладно, ладно, одна меня уже любила, до гроба.
— Я сейчас починю, дай пинцет.
Дала. Я сел напротив в казенный резкий круг настольной лампы. Ерундовый ремонт: одно звенцо распалось, надо вставить его в другое и с силой прижать. Готово. Кастелянша Зойка (которая запирается в бельевой то с одним, то с другим страждущим) прошла мимо медленно, дрожа от любопытства, и скрылась в своей светлице. Я быстро надел ей цепочку на шею, спрятал под воротничок, под халат, она прижала обе руки к груди, к цепочке и глядела своими фиалковыми, блестящими — от радости, что ли? — глазами.