Глава четвертая:
ПЕРВЫЙ ПИР
Трое вошли в сад: профессиональный поэт Никита, по прозвищу Символист, многодетный учитель Сашка, бывший сокурсник Мити по университету, и друг детства Евгений Романович Вэлос, экономист, по происхождению якобы грек. И пир наступил, предзакатный, закатный, парадоксальный и прекрасный, потому что она сидела напротив, он видел ее лицо (с трудом, ослепленный дымом, хмелем) и понимал, что все безнадежно.
— Покуда есть шампанское, есть надежда, — заявил толстый вальяжный Никита и выпил.
— Надежда на подагру, — заметил Сашка (напротив — худой, измотанный, семейный) и также выпил. — Дворянская болезнь — определенный признак культуры.
— Не дворянская, а лакейская, — возразил Вэлос. — Лакеи допивали в больших количествах. Каждая кухарка, сказал вождь, будет при социализме пить шампанское.
Лиза засмеялась и сказала:
— Кухарка будет управлять государством.
— Пардон. Перепутал. Про шампанское говорил второй, при котором жить стало еще веселее. Но поэт сказал лучше: шампанское предполагает наличие деньжат, а значит, надежду пожить еще. Верно, Никит?
— Мнения разделились: подагра, культура, деньги. Что еще? Что скажут дети?
— Кто тут дети? — встрепенулся Алеша, в голове зазвенело шампанское. — Вы, что ль, дети?
— Я член Союза.
— Советского?
— Я Символист.
— Странно. Сколько ж вам лет?
— Я потомок.
— А-а… А вы?
— С удовольствием впал бы в детство, но у меня у самого дети.
— Может, вы?
— Я платежеспособен.
Никто не хочет присоединиться к детям. — Митя улыбнулся жене. — А ты?
— Хочу, — сказала она, не задумываясь.
— Итак, мы присоединяемся. Хотя, по идее, не имеем уже права?.. Все равно мы присоединяемся в надежде, что все впереди, виноградники не все вырубят, будет солнце, пройдет дождь, садовник снимет урожай, а платежеспособный друг привезет шампанское. Правда, Жека?
— Начал ты красиво, я почти заплакал. Будьте, мол, как дети… и виноградник к месту, в струе, так сказать. Но кончил как-то меркантильно.
— Просто хотел подчеркнуть, кто правит пиром.
— Ни-ни, я только подвел материальную базу. Тут есть хозяйка.
Какая ж она хозяйка? Все молчит. Хозяйка, в представлении Алеши, — это его мать в полуподвале, будоражит застолье, нет-нет да и вскрикнет шаловливо: «Эх, наливай! Однова живем!», а то затянет «Лучинушку», «Калинушку», «Рябинушку», «Валенки»… «Как же я любила, по морозу босиком к милому ходила…» (Он вздрогнул от счастья, вообразив, как Полечка бежит к нему босая, даже увидел маленький узкий след в снегу.) Нет, она не хозяйка, и все же Алеше казалось, в первом порыве любви и в проницательном предчувствии, что розы и шары цветут в саду, и шампанское льется, и интеллигенция выпендривается — все ради нее. А она, в том же выцветшем сарафане из ситца, сидит спиной к закату, последние лучи сквозь чистые стекла зажигают красным золотом ее волосы, венчик рыжих паутинок надо лбом, ласкают круглые, смуглые плечи (где ж тот снег, по которому побежит она к милому? был ли он? конечно, был, да не про меня), на груди вспыхивает цепочка с дешевым крестиком. Крест на обнаженной коже усиливал соблазн недоступности, запретности. Зачем он ей, для красоты? И все время курит. «Куда меня несет?» — ужаснулся Алеша и тут же поспешно чиркнул спичкой, поднес ей невидимое пламя и ляпнул вполголоса: