— Что-то случилось?
— Нет. Просто соскучился, — ответил он машинально и понял, что говорит правду: соскучился.
— Паша! Митя приехал!
— Слышу!
Мама — с вечной папироской в пальцах и вечной бессонницей — сама нервность и страстность (сын в нее — последний наследник трофимовского рода из деревни Колесниково; и Трофимовы и Плаховы на нем обрывались), мама, прищурясь от дыма, наблюдала за встречей обожаемых близких. Пахло старостью и лекарствами.
В конце обеда (был коньяк — «со свиданьицем» — ирония отца над неким условным задушевным отцом) Митя спросил:
— Пап, ты читал «Обожествление пролетариата»?
Светло-серые глаза тотчас застлал непроницаемый стеклянный блеск.
— Не люблю фантастику.
— Но ты читал?
— Да.
— О чем вы?
— Твой сын интересуется брошюркой Дмитрия Павловича, еще дореволюционной. Читал в пятьдесят седьмом, хотел докопаться, почему его нельзя реабилитировать.
— Докопался?
— Да уж.
— Как ты думаешь, он внедрился в партию, чтобы разложить ее изнутри?
— Господи, как интересно! — воскликнула мама.
— Чушь и вздор! — отрезал отец. — Ты буквально повторил вывод следователя — внедриться, разложить, — что и легло в основу обвинения. Я знал его двадцать лет: никогда ничего подобного, ни намека. Он был, как миллионы, захвачен (если хочешь, «заворожен» — словцо из твоего словаря) идеей сверхчеловеческой.
— Сверхчеловеческой, — повторил Митя с любопытством (словцо не из отцовского словаря). — То есть переделка человеческого материала в планетарных масштабах путем безграничного насилия.
Павел Дмитриевич поморщился.
— Ты не можешь чувствовать ту эпоху: вкус, цвет и запах.
— Крови, — уточнил Митя. — Чувствую. Как будто вспоминаю. Благодаря вам обоим — тебе и деду. В крови передалось.
Павел Дмитриевич выпил рюмку коньяка и зашагал по комнате, мама сказала предостерегающе:
— Твои родные, Митя, запомни, не были палачами.
— Анна, не оправдывайся. Нам, конечно, трудно тягаться с гением, которого вырастили на свою голову и который теперь, спустя десятилетия, все за всех знает.
— Не знаю я ничего. Я и приехал узнать.
— Ты прочитал Дмитрия Павловича?
— Сегодня ночью.
— Мог бы спохватиться и пораньше, чтоб четко сформулировать обвинение.
— Не мог.
— Почему?
— Чтоб не формулировать обвинение.
— В чем ты его обвиняешь?
— Не обвиняю, а хочу понять.
— Нет, обвиняешь!
— Зачем он, предвидя все в трактате, выбрал победителей?
— Между трактатом и переворотом пролегла война, не забывай.
— Так он защищал Россию, а не мировую революцию.
— Друг мой, ты прямолинеен.
— Ты хочешь сказать, что участие в европейской бойне развязывает руки и выпускает зверя на волю?