Павел Дмитриевич опять поморщился.
— Зверя на волю… Тебя испортило чтение декадентских философов, которые, кстати, призывали анафему на Российскую империю, а потом испугались крови. Твой дед не испугался и пошел с народом. До конца, до расстрела.
— С каким народом?
— Ну, знаешь! А как же твоя навязчивая идея: коллективизация погубила крестьянство? Твой дед пострадал за кулаков и подкулачников — в тогдашней терминологии. Что тебе еще нужно от него?
— Паша, — вмешалась мама, — ему нужно разобраться. Не знаю зачем — но нужно. Меня вот тоже поразило насчет внедрения в партию. Дмитрий Павлович пишет об этом?
— Это его программа. Таким образом он надеялся смягчить удар и спасти остаток.
— Какой остаток?
— Нации.
— Безумие! — воскликнул отец.
— А новая вера — не безумие? Вскрываются могилы, крадутся мощи, а людей доводят до людоедства — не безумие? Папа, ты сам сказал: эта идея — сверхчеловеческая.
— Ну понятно: сатана пришел, — констатировал отец с сарказмом. — Эту тему вы с мамой обсудите, она всегда с удовольствием… потакает. А я пойду передохну.
Митя сидел, задумавшись (отец только замутил тайну, такую ясную с рассвета, с подтверждения Поль: «Твой дедушка не виноват»). Мама курила рассеянно, он пробормотал, взглянув на графинчик с коньяком:
— Напиться, что ли?
— Не надо, сыночка. Только хуже будет, — она говорила осторожно, подбирая слова: — Митя, мне не совсем понятна твоя одержимость.
— Да со мной все в порядке.
— Разумеется. Я никогда не вмешиваюсь (она всегда вмешивалась, слишком любила их), но зачем, зачем трогать Дмитрия Павловича? Он так страдал, как мы себе представить не можем.
Сразу представилась высокая кирпично-красная стена — ограда на окраине города, куда он ездил, пораженный любовью. Только ограда с башнями-вышками и была видна — и крыши каких-то строений за нею. Почему-то тайно от Поль он ходил на окраину, бродил (частные домишки, пятиэтажки) по обычной улице, выходящей в поле, будто бы слышал (вспоминал) грохот артиллерии, прерывистое дыхание подступающей войны, и в этом вое и скрежете тихий шелест, заупокойное исступленное лепетание: прощайте, братья и сестры, отомстите, не забудьте, будьте прокляты и да здравствует, Отче наш, иже еси на небесех — отдельный тоненький голосок звенел в лад с отмщением и проклятием… Вот-вот встанет солнце (или благословенная осенняя слякоть струится с небес), их выводят, все спешно и грубо, некогда, некогда, фашисты на подходе, а тут возись с собственными выродками, философ, конечно, спокоен (гордость и духовный аристократизм просвечивают в трактате… так то ж духовный, а в телесном предсмертии, да еще насильственном, сама кровь кричит), он все знал заранее и написал (предупредил) про «остаток». А если он шел в спокойном, неосознанном безумии, если за семь отпущенных лет было подарено забвение? Уже не узнать. А голоса звенели мстительно и смиренно — словно души умерших, не находя покоя, возвращаются, возвращаются на место преступления. Вся страна — место преступления, а ему говорят: не трогай их, займись делом.