Анетта шла по проходу к кафедре, до глубины души потрясенная проникновенным, синхронистичным и неожиданно прозорливым выбором этой изумительной, одухотворенной песни. Еще вчера они с Шеймусом сидели в их излюбленной точке силы на террасе «Сен-Назера» (вообще-то, они пришли к выводу, что это сердечная чакра всей усадьбы, потому что, если подумать, так оно и было), чествуя бокалом красного вина уникальную одаренность Элинор, и Шеймус вспомнил о ее невероятно прочной связи с людьми афроамериканского происхождения. Поскольку ему посчастливилось присутствовать на нескольких сеансах погружения Элинор в прошлые жизни, он знал, что в годы американской Гражданской войны она, беглая рабыня, с младенцем на руках украдкой пробиралась в аболиционистские северные штаты, преодолевая неимоверные трудности, передвигаясь лишь темными ночами, лютой зимой и в страхе за свою жизнь прячась в канавах. А сегодня, буквально на следующий день, на церемонии прощания тот, кто явно был потомком рабов, исполнял эти волнующие строки. Может быть – Анетта замедлила шаг, зачарованная необозримыми просторами магических совпадений, – может быть, он как раз и был тем самым младенцем, которого Элинор сквозь стужу и тьму вынесла на свободу, чтобы он вырос вот этим величественным мужчиной с глубоким и звучным голосом. У нее перехватило дух от восхищения, но, вспомнив о стоящей перед ней задаче, она с сожалением покинула сияющие вышние сферы и решительно встала за кафедру. Анетта достала из кармана платья сложенные листки и легонько коснулась янтарного ожерелья, купленного в Тальхайме, в сувенирной лавке Матери Мииры, во время поездки на даршан к этой аватаре Божественной Матери. Словно бы все еще ощущая загадочную силу безмолвной индианки, чей кроткий взор рентгеновским лучом проникал в самые сокровенные уголки души, Анетта обратилась к присутствующим, пытаясь совместить выражение страдальческой нежности с необходимостью говорить громче:
– Я прочту одно из любимейших стихотворений Элинор. Если честно, то она узнала о нем от меня, и оно вызвало отклик в ее сердце. Вы наверняка его знаете. Это «Озерный остров Иннишфри» Уильяма Батлера Йейтса. – Она перешла на громкий напевный шепот:
– Я стряхну этот сон – и уйду в свой озерный приют,
Где за тихой волною лежит островок Иннишфри;
Там до вечера в травах, жужжа, медуницы снуют,
И сверчки гомонят до зари.
Там из веток и глины я выстрою маленький кров,
Девять грядок бобов посажу на делянке своей…
Бесспорно, заказывать девять устриц – признак изысканного вкуса, думал Николас, но высаживать девять грядок бобов – это полный абсурд. Устрицы считают дюжинами и полудюжинами, наверное, они так и живут на дне морском, дюжинами и полудюжинами, кто их знает, так что заказ девяти устриц не лишен определенной элегантности. А вот бобы собирают в бесформенные груды на каких-то бескрайних полях, поэтому чопорно настаивать на дурацких девяти грядках нелепо и смешно. В крайнем случае представляется какая-то пригородная делянка размером с носовой платок, где совершенно нет места ни для какого крова из веток и глины. Наверняка эта особа с духовным инструментарием считала «Озерный остров Иннишфри» единственным шедевром Йейтса, а его «Кельтские сумерки», с их нарочитой наивностью и дешевыми стилистическими приемами, прекрасно совпадали с потусторонним мировоззрением Элинор, хотя на самом деле ирландский бард, окутанный абсолютно непримечательным лиловым туманом, получил известность лишь тогда, когда обратился к аристократическим идеалам. «В богатом доме, средь куртин в цвету, вблизи холмов, вблизи тенистой рощи, жизнь бьет ключом, отринув суету, лиясь как дождь, пока достанет мощи, расплескиваясь, рвется в высоту…» Вот единственное стихотворение Йейтса, которое надо заучивать наизусть, что, в принципе, весьма кстати, потому что других Николас все равно не помнил. Эти строки воспевали «жестоких и деловых» людей, вершивших великие дела и возводивших великолепные особняки, и предупреждали о том, что происходит, когда время превращает истинное величие в самые обычные привилегии: «Десятилетья ми`нут – и, глядишь, наследник мраморов – всего лишь мышь». Весьма рискованное высказывание, но, в сущности, верное, если знать о бесчисленных стаях мышей в любом аристократическом поместье. Поэтому и необходимо, как справедливо отмечает Йейтс, не терять ожесточенности и злобы, чтобы оградить себя от деструктивного влияния унаследованной славы.