Макаров же, напротив, хоть и не возражал против принятого Императором решения принципиально, но явно опасался негативного влияния парламентских процедур, даже совещательных, как на общее финансирование флота, так и на ход дела с будущей кораблестроительной программой. Ее он продумывал во время лечения своих ран.
Будучи человеком глубоко эрудированным, он хорошо понимал, что в системе управления страной в целом, и флотом в частности, появляется некая новая и пока не известная величина. А как влияли парламентские деятели на морское строительство во Франции, например, он знал хорошо. Не зря же последнее десятилетие 19-го века в истории французского флота величали «военно-морской бестолковщиной».
Петрович, правда, указал ему и на противоположный пример — на работу Рейхстага по принятию германского Закона о флоте, где усилиями кайзера, Бюлова и Тирпица он был облечен в такую форму, что препятствовать резкому удорожанию линкоров при замене броненосцев дредноутами парламентарии фактически не смогут.
Но настроения Степану Осиповичу не подняло даже это: «Так — то, мой дорогой, Германия, немцы. А то — наши! Балаболок да выскочек разномастных понавыбирают, вот уж и надумают они нам в этой Думе. А то, что нет пока ответственного министерства — так, лиха беда начало! Выклянчат. Помянете мои слова: взвоем мы еще от их «склок с совещательным голосом»! Но, не дай нам Бог, чтоб кабинетная система или сменяемое по выборам правительство как в Парижах, — вот тут-то и запляшем мы с вами танцы святого Витта. Все давешние делишки господина Витте как бы нам цветочками не показались! Я то думал, что сейчас в Питере попробуем порядок навести — а тут… Какое там! Задумали Дубасова на меня менять. А зачем? Нет уж. Пусть он дальше с этим всем разбирается в министерстве. А я, если Государь позволит, с палубы в кабинет не уйду. В море — дома!»
Последним узнал про Манифест царя наместник Алексеев. И, как рассказал позже Василию Михаил, после прочтения его текста на новоявленного генерал-адмирала было просто страшно смотреть. Евгений Иванович был ошарашен и взбешен одновременно. Но, как тут же выяснилось, не от того вовсе, что из-за истового монархизма органически не переносил демократических общественных институтов, в принципе не желая видеть и слышать ни о чем ином, кроме как о неограниченной монархии — самодержавии.
Все оказалось много проще. На нем лежала ответственность за огромный край. Где пока ни один градоначальник, ни один полицмейстер, ни один начальник гарнизона или войсковой атаман не были проинструктированы о том, как нужно воспринимать сие царское решение и как себя вести применительно к таким обстоятельствам.