«Да, я так и думала, – сказала Магда. – Я знала, что ты не поймешь. Ради Бога, убери эту штуку, Бруно!»
«Что тут понимать! – крикнул Кречмар. – Что тут можно объяснить!»
«Во-первых, Бруно, ты отлично знаешь, что он к женщинам равнодушен…»
«Молчать, – заорал Кречмар. – Это с самого начала – пошлая ложь, шулерское изощрение!»
(«Ну, если он кричит, все хорошо», – подумала Магда.)
«Нет, это все же именно так, – сказала она. – Но однажды я ему в шутку предложила: „Знаете что? Я вас растормошу. Мы будем друг другу говорить нежности, и вы своих мальчиков забудете“. Ах, мы оба знали, что это все пустое. Вот и все, вот и все, Бруно!»
«Пакостное вранье. Я не верю. Вы говорили о том, что ты к нему перебегаешь в номер, пока… пока льется вода. И это слышал писатель, человек, который…»
«Ах, мы часто так играли, – развязно проговорила Магда. – Правда, ничего из этого не выходило, но было очень смешно. Я не отрицаю про ванную. Я сама ему сказала, что если мы были бы влюблены друг в друга, то было бы очень ловко и просто, – переходный пункт, – а твой писатель – дурак».
«Так ты, может быть, и жила с ним в шутку? Пакость какая, Боже мой!»
«Конечно нет. Как ты смеешь? Он бы просто не сумел. Мы с ним даже не целовались, – это уже противно».
«А если я спрошу его об этом, – без тебя, конечно, без тебя».
«Ах, пожалуйста! Он тебе скажет то же самое. Только, знаешь, выйдет немножко глупо».
В этом духе они говорили битый час. Магда крепилась, крепилась, но наконец не выдержала, с ней сделалась истерика. Она лежала ничком на постели, в своем белом нарядном теннисном платье, босая на одну ногу, и, постепенно успокаиваясь, плакала в подушку. Кречмар сидел в кресле у окна, за которым было солнце, веселые английские голоса с тенниса, – и перебирал все, что произошло, все мелочи с самого начала знакомства с Горном, и среди них вспоминались ему такие, которые теперь освещены были тем же мертвенным светом, каким нынче катастрофически озарилась жизнь: что-то оборвалось и погибло навсегда, – и как бы яснооко, правдоподобно ни доказывала ему Магда, что она ему верна, всегда отныне будет ядовитый привкус сомнения. Наконец он встал, подошел к ней, посмотрел на ее сморщенную розовую пятку с черным квадратом пластыря, – когда она успела наклеить? – посмотрел на золотистую кожу нетолстой, но крепкой икры и подумал, что может убить ее, но расстаться с нею не в силах. «Хорошо, Магда, – сказал он угрюмо. – Я тебе верю. Но только ты сейчас встанешь, переоденешься, мы уложим вещи и уедем отсюда. Я сейчас физически не могу встретиться с ним, – я за себя не ручаюсь, – нет, не потому, что я думаю, что ты мне изменила с ним, не потому, но – одним словом – я не могу – слишком я живо успел вообразить, и то, что мне читал Зегелькранц, слишком тоже было выпукло. Ну, вставай…»