Больше нам нечего было делать около Паталеницы. Мы расстались с подпольщиками из села и пошли в горы над Батаком.
6
У гроба Динко Баненкина в Пазарджике собрались немногие — одни из его товарищей скрывались в горах, другие находились в тюрьмах и концентрационных лагерях. Дети Динко поверили взрослым, что их отец только уснул, но недоумевали, почему же плачут над спящим. Девочка, только недавно оправившаяся после тяжелой болезни, ощупывала гроб и непрестанно бормотала:
— Батя Динко… Батя Динко…
Когда сняли крышку гроба, она отскочила назад и закричала:
— Это не батя Динко!..
Обо всем этом я узнал после 9 сентября, но мне кажется, будто я тогда находился там. И в ушах звучит детский крик, вобравший в себя ужас того страшного времени, когда полицейская блокада, как обручем, стягивала города, когда зловещие выстрелы разрывали темноту ночи и деревенские собаки тревожно выли вслед уводимым полицией хозяевам. Слезы лились во многих домах. А дети, не способные понять смысл трагических событий, продолжали звать своих отцов…
И КУСАЛИ СЕБЕ РУКИ, ЧТОБЫ НЕ СТОНАТЬ…
1
Крестьяне из Величково были люди суровые и дерзкие. Полиция подозревала, что, хотя они и ездят на базар, возят на поля навоз, пашут и жнут, вроде бы целиком поглощенные своими повседневными крестьянскими заботами, у них есть и другая, скрытая жизнь. Полиция пыталась проникнуть в их тайну, подступалась со всех сторон, но взаимная солидарность создала вокруг величковцев непроницаемую стену. Возможно, это явилось одной из причин, породивших в них обманчивое чувство, что власти бессильны. Это придавало им решительности, даже дерзости, и так шло, пока в феврале 1944 года не наступила трагическая развязка.
Все началось в атанасов день — день, когда с незапамятных времен люди празднуют приход весны.
Иван Чалыков, человек добрый, мягкий, но с величковской бунтарской закваской, у которого я скрывался еще весной 1942 года, когда перешел на нелегальное положение, решил отпраздновать именины своей жены Атанасы. Он собрал родственников и друзей, накрыл стол, и в кувшинах забулькало горячащее кровь пазарджикское вино. Люди ели и пили, и глаза у них блестели не столько от вина, сколько от воодушевления: «околевающий конь», как они называли фашистскую власть, хотя еще и брыкается, но лягнуть их уже не может. Своими заскорузлыми пальцами Иван Чалыков разламывал караваи хлеба, разливал вино, а посуда в шкафу позванивала, словно откликаясь на множество громких голосов.
Поздно ночью во дворе залаяли собаки. Иван встал — в расстегнутой безрукавке, низкорослый, с обветренным вспотевшим лицом: