Когда пришел приказ отправляться в Пазарджик, решила идти и я. Мама стала плакать, но не могла же я остаться. Вместе с Мильо, вместе со всеми пошла и я. Еще не успела даже согреть постель в казарме 27-го полка, как меня направили в больницу. Мильо по нескольку раз в день приходил навещать меня. Однажды он сказал, что есть приказ выступать на фронт, но ученики должны оставаться в школах, а раненые — в больницах.
«Пешком пойду, но все равно уйду на фронт…» — Мильо буквально ощетинился.
«Куда ты, туда и я», — приподнялась я ему навстречу.
Врачи и слова не давали мне вымолвить. Спрятали мои вещи, но Мильо принес мне другие. Я надела их и убежала из больницы.
Ушли почти все — молодые и пожилые, парни и девушки, здоровые и раненые. Серое утро мы встретили на станции Гюешево. Оттуда мы стали карабкаться по вершинам Киселица и Стража. Над нашими головами кружили немецкие самолеты, поблизости рвались снаряды.
В октябре батальон выбил немцев из сел Попова Нива, Цырвен Камень и достиг вершины Никая. В затопленных окопах страцинских позиций нас прижала вражеская артиллерия. На нас обрушились осколки снарядов, камни, земля. За глубоким оврагом, над которым клубился туман, темнела лесная чаща. В этом лесу должен был занять позиции третий батальон нашего полка. Должен был, но противник опередил нас. Под покровом ночи враги пробрались тайком и оказались у нас в тылу. С рассветом открыла огонь артиллерия противника, из леса нас поливали из пулеметов. Что-то страшное: по тебе стреляют, а ты не видишь, кто и откуда стреляет. Мильо и еще двоих бойцов послали на разведку в лес. Оттуда его принесли окровавленного.
Я бросилась к другу, схватила его за плечо: «Куда тебя ранило?»
«Ничего… Ничего…» — успокаивал меня заметно побледневший Мильо.
Его ранило в живот разрывными пулями. Положили его на носилки и понесли в тыл. Я пошла за ним. Мильо не жаловался, не стонал, но его лицо все больше и больше бледнело. На лбу выступили капли пота. Я следовала за носилками и молчала, чтобы не выдать своих чувств.
Из полкового лазарета Мильо отправили в армейский госпиталь. Было много раненых, и меня не взяли в машину. Я отправилась в Кюстендил пешком. По дороге меня нагнала военная повозка, и я вскочила на нее. Нашла Мильо в Кюстендиле, он уже угасал, но был спокоен, только глаза его лихорадочно горели. Говорил мало, потому что силы оставляли его. Не знаю — рана ли была тяжелой, или неумело его лечили?!
Мильо умер. Пришлось мне побегать, похлопотать у начальства, пока наконец заполучила вагон, чтобы отвезти тело Мильо в Каменицу. Только мне известно, как я ехала в том вагоне одна с гробом, в котором лежал мертвый Мильо. В Каменицу добралась через два-три дня, сообщила в Пазарджик, что доставлен погибший партизан. Оттуда прислали воинское подразделение, чтобы отдать ему последние почести. Хоронить Мильо собралось много людей. Кто-то произнес речь. Убрали гроб цветами. Цветы, цветы, цветы… Никогда я не видела столько цветов. И все осенние. С той поры, когда я вижу хризантемы, меня охватывает дрожь…