Не знаю, наверно, это из-за Зики, которая в Вадину сторону даже не поглядела, но он рассказывал о Валерии, скрипачке, которая еще студенткой мучила его, а потом он принес ей паспорт и показал, что женился на Наташе! Он рассказывал — Подлужному!.. — историю своей любви.
Конечно, во многом это была почти книжная история (хотя я знал, что это правда), и, наверно, люди сказали бы, что это «достоевщина, нелепая в наши дни». Однако Валерия, как говорили, действительно сошла с ума. Она сожгла скрипку и в разные стороны развеяла по ветру пепел… И теперь я слышал и словно видел отсюда, как Вадя подносит к губам дрожащую ладонь и, поворачиваясь во все стороны, показывает, как сдувала она с ладони пепел: «Фу-фу, фу-фу, фу-фу!»
А я стоял, тяжело опираясь о стену, и смотрел на луну в окне.
На дворе шел легкий снег, и я видел отсюда то, что видел всегда: балкон на втором этаже под фанерным навесом, освещенный луной.
На кирпичной стене там висело то же самое, как гирлянда, сверху вниз: бак для белья, потом сиденье для унитаза, детские сани, наконец — крест от елки. Это было как в кино.
(Потому что, когда, забываясь, вечерами я смотрю иногда отсюда на балкон, на хлам этот убогий, — это как будто неореализм. «Неаполь, город миллионеров».)
Однако не стоит заблуждаться, это вечерний обман, под солнцем тут совсем иная картина, потому что вещи эти крепкие, и, похоже, висят они про запас (сиденье даже в целлофане).
Поэтому днем все превращается в сюрреализм: из сиденья для унитаза на балконе вдруг как будто бы вырастают новенькие детские сани, а уж они превращаются в новенький елкин крест…
Но тогда я стоял отрешенно, смотрел свое «кино» и слышал из кухни одно только «фу-фу, фу-фу, фу-фу».
Потом что-то негромко бубнил Петрович:
— Ты хоть волоса отрастил, но парень неплохой, а с кем водишься?! Кто к нему приехал, а?..
И я очнулся.
— Теперь повсюду ищут, — наставительно объяснял Петрович, — одного человека! Розыск негласный, понял? А найти — хрен! Оттого что не совсем это человек, — со знанием дела сообщил Петрович, — а он мутант.
— Как?.. — не поверил Вадя своим ушам (и я тоже не поверил).
— Му-тан-т, — веско, по слогам, очень довольный, повторил Петрович иностранное слово.
— Му-гу, — согласился Вадя в конце концов, потому что был уже сильно пьян.
Но я теперь был не так уж пьян, и слова Петровича меня изумили чрезвычайно.
Сам Петрович был совсем не темный человек, рассудительный и степенный, было ему за пятьдесят, работал он старшим мастером на консервном заводе, где в большинстве были женщины и где постоянно Подлужного выдвигали в завком, а Ксения — дочь тети Фроси, его жена, лет на пятнадцать моложе — была даже учительницей в начальной школе, занималась заочно в пединституте. И тетя Фрося (она ведь поболее моего терпела от Ксении и от Петровича, а особенно угнетенная старшим сыном, директором театра, который ни за что не хотел ее брать к себе) мне объясняла однажды печально по давней нашей дружбе: