— Это… в честь приезда, — привставая, забормотал я, жалко улыбаясь, и покачнулся, широким жестом их приглашая к столу. — Мы хотели… величальную в вашу честь! — понес я с отчаяния уже вовсе какую-то несусветную чушь: зачем-то о цыганах, о величальной.
А Вадя согласно кивал моему каждому слову, столь же приветственно улыбаясь, и даже сделал вид, что, приветствуя, играет в воздухе на гитаре, но встать не мог.
— Мо-ло-дежь, — покачивая головой, наконец извинил нас дядя, глядя, укоряя, из-под очков. — Много пить, — все же попенял нам дядя, — здоровью вредить.. — И внес в комнату коричневатый старый чемодан..
По-моему, я сразу почти протрезвел. Потому что теперь я все делал одновременно; тут же, вырывая одновременно у дяди и Зики чемоданы, гостеприимно провел их в спальню, толкая двери ногой. И даже успел до этого пнуть Вадю под столом, когда он мне начал шепотом: «А этот… старикан ничего», и снова пнул, чтобы не пялил масляно на Зику очки. (Причем Зика, вскинув гордо голову, на него совсем не глядела, что мне показалось отчего-то приятным признаком.)
— Две минуты, — объяснил я в спальне радушно, — и мы ждем вас к столу! — А сам прислушивался одновременно: наводит ли там Вадя порядок или нет?
— Ничего, — снисходительно кивнул мне дядя, — ничего, — и похлопал меня по плечу. — Ты иди, мы потом подсядем. — И все он оглядывал в спальне с интересом, особенно крышку от секретера с Красной Шапочкой и ручным Серым Волком в изголовье моей тахты.
А Зика, улыбаясь странно, поправляла перед зеркалом прямые черные волосы. (Но она действительно была хороша! В темном свитере, в темно-зеленых брючках, И профиль гордый, и челка длинная, а глаза… Никаких очков! — глаза огромные, светлые, а на верхней губе пушок…)
«Э-эх!» — сказал я мысленно и поспешно кинулся к Ваде.
На столе был такой же бардак, все стулья отодвинуты, а Вади в комнате не было…
И, как хозяин, я вдруг забеспокоился, выскочил в коридор.
Мокрое белье висело в ванной, здесь Вади не было. Зато из уборной я услышал голоса на кухне: боковая стенка у нас тут не капитальная, довольно тонкая, и высокий голос Вади с кухни я слышал хорошо. Затем — раздумчивое поддакивание Петровича, моего хулителя, а также звяканье, понятно…
Я стоял, упираясь ладонью в боковую стенку, не зажигая свет, и слушал искренний прерывистый голос Вади: «Подлужный! Пойми, Подлужный!» (это фамилия Петровича была Подлужный), и двигаться мне больше не хотелось, потому что я обиделся.
Вверху светила луна — в окно над бачком, луна сияла во дворе, как фонарь, а здесь поблескивали круглые краны, верх цепочки и трубы́, а также полозья санок маленьких, висящих на стене…