– Почему грустно? – удивилась Эшли.
– Потому что Кэш пел с Нельсоном. И у них всё хорошо. И вообще, это чуть ли не лучшая из всех песен Кэша. А в самом низу диапазона он всё равно оставался один. И не потому что Нельсон плохой, просто он при всём желании не мог туда дотянуться. Наверное, так и в жизни: мы иногда остаёмся одни не потому, что нас предали или что-то ещё, а потому что никто не в состоянии дотянуться до той глубины, куда мы провалились. И это очень грустно.
И Эшли понравилось, как я это сказал, а мне было приятно, что она меня поняла. Мне вообще казалось, что Эшли понимала куда больше, чем я мог выразить. От этого становилось просторно, легко.
Музыка важна для Эшли, она помогает ей работать над картинами, и каждый раз, оставшись вдвоём, мы обсуждали подобные детали. Я с удивлением понимал, что многие, в общем-то знакомые мне песни я прежде слышал как-то поверхностно. Вот, «I see a darkness» в исполнении Кэша мне всегда нравилась, но я не знал, что этот звонкий, немного ломаный голос, который подпевает Кэшу, принадлежит Уиллу Олдхэму – тому самому, кто эту песню написал. Эшли рассказала мне историю Олдхэма, поставила «I see а darkness» в его исполнении, и теперь я иначе слышу исполнение Кэша. Будто раньше слышал его голос из-за стены, а тут оказался совсем рядом и смог по-настоящему почувствовать его боль.
Мне нравится, как Эшли безошибочно угадывает даже на официальных записях Гульда моменты, где он начинает подпевать. Это Мэтью её научил. Гульд вообще часто подпевал себе, но на официальных записях его голоса быть не должно, а он там есть. И музыка начинает звучать совсем иначе.
Я сказал Эшли, что хотел бы чаще общаться с ней, с Мэтом и Крис. Эшли ответила, что со следующего семестра я могу записаться в клуб свободных искусств, в котором они все познакомились. Сказала, что там бывает интересно, когда речь заходит о том, как пересекаются самые разные виды искусства, от литературы до музыки. Сказала, что там мои размышления о тексте придутся кстати. Я только кивнул. Не сказал, что не смогу этого сделать. Если б я хотел с кем-то поделиться своими планами, рассказать про чёрный свёрток, то выбрал бы именно Эш, но я молчу. Боюсь, что Эшли станет меня отговаривать. Наверное, она бы поняла, что отговаривать бессмысленно, но всё равно так просто не оставила бы меня в покое, потому что это уже не странность или какая-то блажь, это уже за гранью того, что можно вот так просто принять. Даже не хочу об этом думать.
А ещё мы с Эшли много говорили о Маккьюэне. Нам нравится его лёгкая старческая грусть. Она у него чувствуется почти во всех песнях и всегда сводится к тому, что он один, где-нибудь на острове или просто на отшибе, и при этом с улыбкой оглядывается назад – вспоминает девушек, которых любил, и места, где ему было хорошо. И мы много раз слушали его «Love’s been good to me». Слушали во всех исполнениях, какие только могли найти, а их много, но нам больше понравились исполнения Кэша, Синатры и самого Маккьюэна. Кажется, можно целую вечность говорить о том, какие оттенки появляются в этих столь разных и всё же очень похожих исполнениях. Разные оттенки грусти, но грусти не тяжёлой, а светлой, счастливой. «Love’s been good to me» мне теперь кажется лучшей песней из всех, что я слышал. Это моя песня. О том, как я хотел бы прожить свою жизнь. И, наверное, Маккьюэн мог бы больше ничего не писать, только эту песню, потому что в ней он точнее всего выразил всё то, что звучит и в других его песнях.