Курсанты! Пройдет тяжелая година, но никогда не забудется, как мы стояли насмерть и не пустили фашистов в Москву. В такой войне любовь к Родине измеряется ненавистью к врагу.
Курсанты! Я всегда верил вам, а за последние десять дней, что мы на фронте, узнал вас еще лучше и потому сегодня с такой уверенностью сказал старшему батальонному комиссару: «Моя рота может погибнуть, но без приказа поля боя не оставит». Вот так. А сейчас отдыхайте. Разойдись!
Неужели всего десять дней прошло с тех пор, как мы покинули Серпухов? А мне кажется, что это было давным-давно, куда раньше, чем началась война… За два года учебы в военном училище мы не научились бы тому, что усвоили здесь за десять дней. Тот, кто останется в живых, и впрямь может считать себя командиром и вести красноармейцев в бой.
Пока же мы знаем одно: если уж старший лейтенант говорил так с нами, значит, завтрашний день будет, возможно, самым тяжелым в нашей военной жизни. Он уверен, что его четырнадцатая курсантская рота скорее останется здесь навечно, чем отступит. Иначе и не может быть… Ну, а сейчас пусть никто не мешает нам немного отдохнуть, поспать часок в избе, восстановить силы. Мы это заслужили, заработали честно.
Два часа мы спали как убитые, а затем…
Хлипкая болотистая грязь, что раньше сплошь покрывала извилистую тропку, застыла, смерзлась в твердые, будто каменные, комья. Мороз усилился, еще резче и свирепее стал ветер, который проникал в самую душу, наполняя ее холодом. Два часа назад, когда мы шли здесь к дороге, хоть и было поздно, но все же еще можно было кое-что разглядеть, а сейчас вокруг кромешная тьма. Черные тучи плотно облепили небо, ни одна звезда не пробьется, вот и приходится ногам нащупывать дорогу. На душе тоже не ахти как светло.
Разбросав на захваченной немцами дороге «колючки» — не те, разумеется, с розоватыми и голубыми головками, что растут вдоль заборов, а тяжелые и острые куски железа, — мы теперь возвращаемся в деревню, которую все еще удерживает наша рота. Но стоило ли, спрашивается, из последних сил тащить на себе эти железяки, до крови натирать плечи, а потом, рискуя жизнью, расставлять их? Если хотя бы одна вражеская машина нарвется на них и продырявит камеры, значит, стоило. Могут сказать: эка важность, что для немцев какая-то резиновая камера? И все же…
Первым валится на холодную землю Елисеев, мы — следом. Лежим, дышим друг другу в затылок. Если правда, что первый признак жизни — движение, тогда я уже мертв. Не то чтоб рукой или ногой пошевелить, даже язык во рту разбух, стал тяжелым, как камень, и никак не пойму, как он у Сергеева еще ворочается: