Я вернулся к своей копи; револьвер, еда, чемодан и велосипед – все на месте, и было, и есть; все они мне пригодятся – быть может, за исключением велосипеда.
В этой могилке уже чувствуется какой-то безопасный и пахучий уют: едва ли я могу надеяться, что они меня отсюда не выкурят, но, в конце концов, глубже под землю меня им не засунуть. Где-то всех нас поджидает свой Сталинград.
Ici gît qui, pour avoir trop aimer les gaupes,
Descendit, jeune encore, au royaume des taupes[253].
Как бы там ни было, бежать сейчас – значит быстрее умереть, причем там, где удобнее им, и таким манером, который мне может не очень понравиться. Я предпочитаю здесь, где грезил юностью и, заимствуя слова Р. Бёрнса (1759–1796), задрал не одну незаконную лапу.
Вам нетрудно будет поверить, что, вернувшись сюда, в свою «ублиетку»[254], я далеко не единожды присасывался ко вкусной братниной бутылке. Намереваюсь совершить еще пару заходов, после чего спрошу совета у прозорливого сна.
Лишь чуточку позднее
Почему мы так привыкли наслаждаться историями о людях обреченных и почему многие из нас скорбят по отмененной смертной казни – да просто потому, что обычные приличные парни вроде нас тонко чувствуют драму: мы знаем, что трагедии не положено оканчиваться уютненьким девятилетним заключением и полезной удовлетворительной работой в тюремной пекарне. Мы знаем, что лишь смерть – подлинный конец искусства. Малому, положившему столько труда на то, чтобы удушить собственную жену, по праву полагается миг величия на виселице – не для него шить мешки для почты, как банальному домушнику.
Мы любили эти истории, рассказанные у самого эшафота, поскольку они освобождали нас от тирании и вульгарности счастливых концов; долгой маразматической старости, изумительных внуков, тактичных расспросов о страховых премиях.
Явно последний день – записываемся в мужскую компанию
Поскольку помощи не предвидится, заходите – поцелуемся на прощанье. Что-то пошло не так. Подмоги не будет, если я выстрелю, поскольку сегодня, со всей очевидностью, – первое сентября: началась охота на уток, и еще до зари весь Мосс и побережье загремели раскатами мушкетных забав.
Мартленд нашел меня; наверное, я всегда полагал, что так оно и будет. Он пришел к устью копи и позвал меня. Я не ответил.
– Чарли, мы знаем, что вы внизу. Бога ради, да мы вас унюхали! Послушайте, Чарли, остальные меня не слышат, я хочу дать вам фору. Скажите мне, где эта чертова картина, снимите меня с крючка, и мы на ночь от вас отстанем. Сможете оторваться.
Не думает же он, что я в это поверю, правда?