Ночное небо над Сталинградом висело низкое, закрутевшее, чудовищно багровое; огонь метался над черной землей, среди каменных развалин, обессилевал, садился, и небо, тяжелое от смоляных дымных туч, опускалось ниже, все ниже, наваливалось на безжизненные камни, на искореженное железо, на взвороченную землю… Точно прикрывало ужас и боль. Пулеметные строчки редели, глохли, автоматы всплескивали коротко, и снаряды рвались обессиленно, тупо, с нутряным немощным стоном.
Ночь дышала надорванно и трудно, из Приазовья тянул душный ветер, гнал над черной Волгой чадный дым. Вода казалась мазутной, стоялой. Но вот схватывалась отблеском недалекого пожара, и в это мгновение можно было увидеть живую стремнину, разломленную нефтянку на песчаной косе и до страшного медлительный катер…
У левобережных талов жались, таились рыбачьи лодки; солдаты бегом подносили ящики, сваливали на песок. Другие перетаскивали их через воду, кого-то честили последними словами…
За рулем гнулся, словно одавливал корму, Степан Михайлович, сердито покрикивал:
— Живей, живей!
Костя принимал груз, торопился, укладывал:
— Стоп. Два ящика в корму. В корму, говорю!
Степан Михайлович поглядывал на городской берег, на внука, неотвязно думал: «Пожалели…»
Дед радовался, что Костя — вот он, рядом, что не первая пуля — его… Теперь они все разделят пополам — и кусок, и цигарку, и саму судьбу. Радовался, а на душе было тошновато, неуютно, словно на старости лет оступился, и хоть никто не упрекает, не укоряет, надо еще доказать, что все правильно. А за что укорять, что доказывать? — война вон пришла, каждый убитый остается прав на веки вечные. Так было иль не так, все равно прав. А ежели Костю не убили, не изувечили, так надо сумниться? И не самовольно пришел — приказали…
Убить и тут могут.
Солдаты бегом подносили ящики к воде, Костя принимал, укладывал, молча взглядывал на деда. Степан Михайлович держал самокрутку, сутулился на корме, изредка поворачивал голову, смотрел на городской берег.
На Тракторном было темно и тихо, словно все вымерло там, не осталось ни одного живого человека; за Мечеткой, где на черном небе едва угадывался Бахчевный бугор, то и дело взлетали ракеты.
Оттуда пришел Костя.
«Пожалели?..» — в сотый раз спрашивал себя старик.
Все получилось нежданно-негаданно. Ночью Степан Михайлович перевозил того самого подполковника, которого встретил на переправе в июле. Подполковник был все таким же сердитым и нетерпеливым. В голосе слышалась усталь. Он закурил, повздыхал: