Самолет сделал новый заход.
А предательский свет становился ярче, разливался шире. Костя знал, что немец видит все как на ладони, этому немцу ничто не угрожает, он не боится, расстреливает холодно и деловито, может быть, скривился в презрительной усмешке…
Пусть видит, пусть!.. Повел винтовкой — пусть!
Самолет большой, черный, распластанные крылья, прозрачный фонарь и — голова… Вот он! Костя выстрелил раз, другой… А лодка накренилась и пошла по кругу.
— Костя-а!..
Налетел сбоку ветер, трепанул, взъерошил стариковскую бороду…
— На руль!
Костя бросился в корму, схватил железную рукоять…
Степан Михайлович сполз вниз, сказал необыкновенно внятным, Косте показалось — молодым, голосом:
— Держи на Зеленый мыс.
А самолет сделал новый заход…
Митя стоял на берегу, бессильно сжимал кулаки. И другие стояли. Все видели.
— Помогите… Ну, помогите же им, — горячечным шепотом повторял Митя.
Когда самолет сделал новый заход, спустился совсем низко — вот-вот вцепится, вкогтится в беззащитную лодку, — Митя закрыл лицо ладонями и заплакал.
Над Сталинградом, над Волгой занимался мутный рассвет. Митя сидел на бревне, возле обсохшего плотового челена, смотрел на узенькую полоску ранней зари, слушал неумолчное клокотание боя в центре города, одинокие и оттого, казалось, необыкновенно сильные удары заводского молота и думал, до чего нелепо устроена человеческая жизнь. Отец был сильный, смелый, красивый… Отца убили. Костю Добрынина… Если только чудом спасется?.. А он, Митя Савушкин, вот жив. Это зачем же?
Мальчик недоуменно глянул по сторонам. Точно ждал, что кто-нибудь ответит ему…
Но рядом никого не было.
Ночью весь берег шевелился, спешил… Слышались команды, солдаты тесали топорами, носили ящики, бревна, мешки… Сейчас, в сером рассвете, вокруг Мити сделалось просторно и пусто. Митя вздрагивал от холода, оттого, что вздрагивало плотовое челено… Митя обхватил себя за плечи, стараясь согреться, и только теперь, в эту вот минуту, понял, как одинок и несчастен. Вспомнил, что уже давно ничего не ел, впервые осознал, что никому не нужен. Упади вот сейчас мертвым, никто не пожалкует над ним, никто не вспомнит.
Отца убили утром двадцать четвертого августа, мачеха навязала два узла, глянула в сторону:
— Пойдем.
Митя проводил ее на берег, сказал:
— Я хочу остаться. Покараулю квартиру. Немцев, думаю, скоро прогонят.
Молчавшая всю дорогу мачеха заспешила, заговорила… Зашмыгала носом, всхлипнула. Попыталась по-бабьи заохать, но получилось нескладно. Сама поняла, замолчала. Потом чмокнула Митю в голову, торопливо посетовала, что он всегда недолюбливал ее, вот и сейчас не хочет уехать вместе с ней; но — бог судья — Митя волен поступать как хочет… Она тоже думает, что немцев скоро прогонят, а уж если чего, если прослышит, что в городе совсем плохо, вернется и заберет его…