Но должен же кто-то осмелиться!
Унтер-офицер Штоль чуть заметно повел головой. Показалось — в сторону Гейнца Упица.
О чем думает мальчишка?
Гейнц Упиц не мог бы рассказать, что творилось в его душе. В нем было слишком много спеси и восторга, чтобы испугаться, до конца понять весь ужас. Ему, как всем, было и голодно, и холодно… Он обморозил щеки, у него распухли, болели коленные суставы. Чувствовал, что слабеет. Но по-прежнему грезил орденами и полковым знаменем. Сам фюрер жмет ему руку, благодарит за мужество, поздравляет с великой победой под Сталинградом.
Гейнц верит, что фюрер не оставит их. Надо только держаться. Еще два-три дня.
Кто-то поднялся, отмахнул плащ-палатку. В землянку влился синий рассвет, ноги схватило крутым холодом, а свеча погасла. В ту же минуту рванулся перепуганный насмерть крик:
— Русские!
Застучал, залился пулемет, солдаты вскочили, сгрудились в проходе, полезли на мороз. И Гофман… Пропали, отлетели мысли: не было ни Гитлера, ни Манштейна, ни командира полка… Остались только русские. В синем рассвете, по синим снегам они приближались короткими перебежками. Гейнц Упиц кричал Гофману неразличимые слова, потом вцепился в пулемет.
Справа и слева стреляли из винтовок, Гейнц Упиц гнал бесконечную очередь, оборачивал непохожее лицо, взглядывал на Гофмана сумасшедшими глазами:
— На нас смотрит фюрер!
Гофман перебирал, подавал пулеметную ленту, видел страшное лицо своего товарища.
— На нас смотрит фюрер!
Упиц кричал, словно боялся остаться в одиночестве. Гофман так и решил: боится. Ему вдруг сделалось жаль парня, который не знал немецких песен и немецких обычаев, не знал, кто такой Гёте — он всего лишь заучил гитлеровские марши и уставные воинские правила. Гофман вдруг подумал, что Гейнц Упиц даже не немец, он просто гитлеровец. Но мальчишка ни в чем не виноват: его так усердно напичкали дурью, что вести себя по-другому он уже не мог.
И тут же подступило мерзостное: гаденыш!
Гофман вдруг услышал, что пулемет молчит. Кто-то бежал по окопу.
— Не стрелять! Командир взвода приказал — не стрелять!
Гофман не успел ни сообразить, ни понять… Он только воспринял команду. Бросил пулеметную ленту и потянулся кверху. Он увидел русских: белые полушубки, валенки, шапки… Увидел жала штыков. Русские стояли в рост. Словно подставляли себя под выстрелы. Но никто не стрелял. И Гофману сделалось жутко. Понял, сообразил, что сейчас произойдет именно то, чего хотел и чего боялся.
Гофман увидел своего. Он шел к русским. Нет, он шел не для того, чтобы сдаваться — поднял только одну руку.