Капитан Веригин еще не знал, что будет в штабе полка, что прикажут и потребуют, но предполагал наверняка.
— Гляди, Миша, — повторил он.
Старший лейтенант Агарков тоже не знал, какую задачу поставят ему. Но что бы там ни было, он — готов.
Вплотную подступало решающее.
Все знали, как много, как долго еще до конца войны и как много раз еще повторят это слово «решающее», но в эти дни завершался целый этап войны. Начался он давным-давно, на рассвете двадцать второго июня, где-то очень далеко, на краю света. С тех пор прошла целая жизнь, изнурительная и кровавая, и было удивительно, невероятно, что допятились до Сталинграда, остались живы, не потеряли веру. А вот теперь, сейчас, далекий артиллерийский гром отодвигал назад, в прошлое, почти двадцать месяцев войны. Этот гром возвещал, что начался новый этап. Надо было сделать еще одно, последнее, усилие, чтобы поставить крест на шестой армии.
Капитан Веригин вышел, захлопнул за собой дверь. Только нет, дверь захлопнул Гришка. Тот следил за взглядом, за поворотом головы, за каждым движением своего комбата, боялся пропустить, недоглядеть… Все зависело от того, доглядит или недоглядит. Семьдесят восьмая дивизия — гвардейская, а триста тринадцатый полк — лучший в дивизии. Про этот полк Гришка слышал еще в октябре, на левом берегу. А первый батальон в полку — ого! Фрицы и те знают, какой это батальон. Один пленный рассказывал… А всему голова — комбат Веригин. Только что же комбат Веригин без Гришки?
Он вполне освоился на войне, стал как все. И шинель уже не висела на нем, и сапоги были по ноге. Только лицо осталось детским, хотя обветрело, задубело, посуровело. Прибавил себе Гришка один год — старше не сделался. Шестнадцать лет виднелись в остреньком подбородке, в подчеркнутом старании, в неприязни к санинструктору Леночке Беловой… Во сне он часто видел отца и мать. Проснувшись, пытался вспомнить, что они говорили. Но они почему-то не произносили никаких слов. А брательника Федьку не видел ни разу. Ну да ничего, теперь уж, наверно, скоро встретятся. Вон, другой фронт на прорыв идет.
За городом, далеко, куда сваливалось по вечерам холодное солнце, глухо ворочало и клокотало.
Они остановились в тесном окопном переходе, капитан Веригин спросил:
— Слышишь? Идут!
И засмеялся торжествующе, гортанно, словно грозил беспощадным возмездием. Он догадывался, зачем вызывают в штаб полка, его захлестнул восторг, какого не испытывал, кажется, ни разу, и в то же время шевельнулась тревога. Он не мог понять причины этой тревоги, оттого радость, восторг были неспокойными, как будто рядом, совсем близко, подстерегает его неминучая беда. Спешил, торопился найти причину, чтобы отбросить тягостное чувство, и не находил. В какие-то минуты казалось, что вот сейчас он схватится за ниточку, выяснит, поймет… Вот, уже в руке! Однако близкая, почти ощутимая находка ускользала, оставались непонятность и тоска. Но радость, что не сегодня-завтра с немцами в Сталинграде покончат, была сильнее, и он, привыкший ничего и никого особенно не бояться, фыркал на самого себя: «Ну, дурак!»