Особняком сидит Игнатьев, чисто выбритый, весь какой-то подновленный, глаза у него радостно-шалые. Он все еще не верит… Но только не верить — как же?..
Партийный билет держит в руке — не знает, куда деть-положить.
Не верить — как же? Сам командир дивизии рекомендацию давал: «Боец отважный, преданный, стойкий…»
Рекомендации зачитывали, эти слова все еще стоят в ушах у Игнатьева.
Как же теперь жить, воевать?..
Игнатьев не думает о том, что доказал и оправдал уже… Он считает, что все начнется с сегодняшнего дня. Оттого колотится в груди, пьяно-радостно на душе. И не знает, куда деть-положить партийный билет.
В подвале керосиновый и табачный чад — не продохнешь. Тяжелая, из крупного горбыля дверь — настежь, но все равно помещение выветриваться не успевает. Семен Коблов смотрит на своих товарищей, на душе у него хорошо. И чуточку грустно. Потому что надо уходить в тыл. А назад, в эту часть, глядишь, не вернется. Редко случается, чтоб вот как Овчаренко или Шорин… Но все равно хорошо. Тут, в Сталинграде, они свое дело сделали. Смотрит на капитана Веригина, наблюдает, как тот читает собственные письма, и думает, что комбат совсем еще мальчишка. Вон, пушок на губе. А командир роты еще моложе.
Политрук Семен Коблов качает головой. Получается укоризненно: ребятишки. А в суровых глазах — радость: вот они, ребятишки-то наши. Приподнимает голову, мысленно грозит кому-то большим, тяжелым кулаком: глядите! Не фрицам грозит, не их предупреждает. Фрицы — что? Они уже знают. Пусть другие видят!
В эту ночь все было непривычным, удивительным, новым: и лица, и слова, и журналисты… По уцелевшей бетонной лестнице лазали наверх, по очереди смотрели в сторону центральной площади.
Гитлеровцы сидели тихо. Но все еще был штаб шестой немецкой армии. Был Паулюс…
Полуразрушенное здание главного городского универсального магазина походило на гигантский склеп, в котором копошились полусумасшедшие люди. Последнее пристанище и последняя надежда. Здесь комендатура, здесь находится сам командующий. Может быть, дадут кусок хлеба. Иль хотя бы кружку кипятку. Солдаты из разных частей и подразделений сидели, стояли, лежали в коридорах и на лестницах. А в подвале, отгороженный от всех личной охраной, находился командующий. Заходил начальник штаба, первый адъютант… Но Паулюс ни с кем не разговаривал. Как будто никого не видел, не замечал. Ему докладывали, что русские штурмуют последние опорные пункты. Паулюс молчал. Только наклонял голову: будет вести игру до конца.
Он сидел на кровати, застланной серым солдатским одеялом, на столе горела свеча.