Ивана Степановича беспокоило другое: у сына, кажется, не было друзей. То ли считал себя выше сверстников, то ли просто не находил с ними ничего общего. По-настоящему дружил он с художником Хлебниковым. Михаил Николаевич жил этажом выше, одиноко и замкнуто, в небольшой запущенной квартире. У Добрыниных часто собирались художники, бывали артисты. Иногда приглашали Михаила Николаевича. Вернее, приглашал Костя. Отзывал мать и просил: «Я позову?»
Мать знала, о ком он просит. Спохватывалась, кивала, лицо делалось виноватым: «Конечно, конечно. Я только что хотела просить тебя…»
Костя бегом поднимался к Михаилу Николаевичу и приглашал, тянул к себе.
Тот приходил, застенчивый и незаметный, с неизменным альбомом в руках. Он рисовал дома, на улице, в электричке… У Добрыниных он тоже рисовал.
Приходил, потихоньку здоровался, садился в сторонке и раскрывал альбом.
К нему привыкли. Как привыкают к сундуку, который хоть и не нужен, но без которого будет как-то не так.
Хлебников был удивительно средним, начиная с ботинок и кончая голосом. Только глаза, если присмотреться, всегда чему-то радовались. Да еще губы — небольшие, резко очерченные. Губы походили на женские, никак не шли к его лицу.
Хлебников был среднего роста и широк в плечах. Короткая стрижка, плечи и простецкое, мужиковатое лицо делали его похожим на боксера иль на грузчика.
Как-то один из актеров, по общему признанию человек наблюдательный, умный, сказал:
— Не зная, что художник, положил бы голову на плаху, что вы — экс-чемпион по боксу.
И, довольный собой, громко захохотал. Другие тоже смеялись.
Михаил Николаевич оторвался от альбома и долго соображал. Было похоже — сейчас он скажет вызывающе и громко. Все примолкли. А Михаил Николаевич улыбнулся застенчиво:
— Сделаться бывшим не так уж плохо. Хуже, когда ничего не было и ничего не будет.
Он замолчал, видимо решив, что ответил достаточно ясно. Но актер не понял, смеялся, как на сцене:
— У вас редчайшая самокритичность, дорогой Михаил Николаевич! Ей-богу…
Оглянулся кругом, призывая к веселью. Но всем было только неловко.
Хлебников закрыл альбом, снисходительно улыбнулся:
— Заключение о человеке лучше сделать после его смерти. Потому что всякий человек может очень много. И никто не знает, когда и что он свершит, — подумал, прибавил тихо: — Исключение составляют дураки.
Привычный ход вечера был нарушен. Довольным остался только Иван Степанович. Он сказал жене:
— Какая прелесть этот Хлебников.
Мария не ответила: она не знала, хороший человек Хлебников или плохой. Вместе учились в академии, Михаила считали талантливым графиком. Студенческие годы прошли, Хлебников остался талантливым учеником — что-то помешало ему подняться. Он неудачно женился, а вот уже несколько лет жил одиноко и замкнуто. В канун войны его удостоили персональной выставки. Но выставка прошла незаметно, в газетах напечатали несколько безликих информации, в пятиминутной радиопередаче торопливо рассказали, насколько окреп карандаш Михаила Хлебникова, как тонко художник чувствует, как смело и глубоко проникает.. В заключение заверили, что у Хлебникова еще все впереди. В последних словах прозвучало сомнение. А Михаил Николаевич обрадовался: