Потом я пришёл в себя. Лицо было залито кровью, один глаз распух. Это больше всего испугало и встревожило меня: глаза — главное оружие лётчика.
Лёжа под крылом уткнувшегося в землю самолёта, я всё ещё переживал краткие мгновения воздушного боя. И значительно позже, когда в другой, более спокойной обстановке я стремился осмыслить всё происшедшее, как-то само собою напрашивался решающий вывод: нужно смелее драться на вертикалях, применять вертикальный манёвр.
Было бы, конечно, не только нескромно, но и неправильно говорить, что мысль о вертикальном манёвре впервые зародилась у меня. К этой же мысли в разное время, в разной обстановке приходили многие советские лётчики. И это было совершенно естественно. Каждый творчески настроенный лётчик, на каком бы фронте он ни дрался, искал новые тактические приёмы боя, готовил себя к появлению новых, более совершенных самолётов. Целая серия таких тактических приёмов могла возникнуть (и это подтвердилось в дальнейшем) на принципе вертикального манёвра, то есть перенесения боя из горизонтальной плоскости в вертикальную; не на вираже, а на крутых восходящих и нисходящих фигурах высшего пилотажа.
Манёвр на вертикалях в дальнейшем ходе войны претерпел большие изменения. Он обрастал новыми деталями, развивался и уточнялся боевой практикой. Мы и в мирное время учились вести бои на вертикалях. Но то были вертикальные манёвры одного самолёта, а не группы. Война потребовала построения в вертикальной плоскости боевого порядка целой группы самолётов. Рост скоростей, повышенные лётно-тактические данные самолётов открыли широкие возможности в манёвре. Лётчики-истребители с творческой жилкой искали и находили в бою эти новые черты манёвра, обеспечивавшие победу над врагом.
Немцы считали себя господами в воздухе: на их стороне было количество, они пытались подавить нас массовостью, числом.
Наступательный дух советского лётчика находил своё выражение в смелом применении вертикального манёвра. И чем дальше, тем глубже внедрялась в сознание и действия наших лётчиков эта новая тактика боя.
…Итак, я лежал в степи, под крылом самолёта. Старуха-крестьянка промыла и перевязала мне глаз. Похоже было на то, что я ещё буду летать: боль в глазу утихла. Осмотрел машину и нашёл, что после небольшого ремонта она сможет снова воевать. Проходившие мимо командиры и бойцы предупредили, что противник проник в наш тыл. Кто-то сказал:
— Лётчик, бросай своего коня, давай пробиваться вместе.
Бросить своего «коня» я не мог. Это было моё оружие. Должно быть, мой вид — раненого лётчика, сидящего в степи у подбитого самолёта, — чем-то тронул солдатские сердца. Один из командиров выделил в моё распоряжение сапёров.