– Ну, если музыка – твоя судьба, твое призвание, то надо учиться и музыке. Но уже профессионально, – Наталья смотрела теперь на Лизу как ровня, как на взрослую. – Тогда надо в консерваторию готовиться. В Москву ехать.
– В Москву? – задохнулась от перспектив Лиза Полетаева. – Ох, Наталья Гавриловна! Вы так меня озадачили. Мы с папой о таком вовсе не разговаривали. Я не знаю. Мне надо подумать.
***
Андрей Григорьевич думал о том, как сложится его разговор со старцами. Ведь когда-нибудь вот также, неожиданно, войдет в их домик Демьянов, и, застав врасплох, поведет в скит. Еще гадал он, что же все-таки могло произойти там такого, что вот второй день подряд пожилая, скептически настроенная, довольно волевая и властная в своем роде женщина плачет как ребенок от первой непоправимой утраты, питаясь страданием вновь и вновь, не зная успокоения. И снова возвращался мыслями к себе. Что скажет он? О чем испросит? Какого совета ждет, что желает изменить, исправить? Зачем он вообще здесь?
Что стало истинной причиной его ухода сюда, причиной невозможности вести обыденный образ привычной жизни. Лиза? То, что не смог он пережить то ее возможное падение, что не представлял себе путей, какими стал бы выбираться из того, несостоявшегося вовсе, ужаса? То, что винил себя в этом? В чем? Ничего же не случилось. Но могло! То есть он обвинял себя в том, что лишь могло стать возможным, а он уже не был к этому готов? И боится, что это может произойти на самом деле. И он не может, не имеет сил, возможностей, путей, знания – как именно защитить выросшую дочь. Как быть хорошим отцом, как ощущать себя хорошим отцом. Что делать? Что говорить?
И тут же он понимал, что все это ложь. Красивая, правильная ложь того, кто лишь хочет казаться хорошим родителем, а на самом деле он сейчас почти ненавидит свою дочь. Ненавидит за то, что она ослушалась его, что-то решила и совершила сама, без него. За то, что сделала возможными эти его сомнения и метания, что поставила под угрозу, нет, не имя его, не честь, это все как раз казалось сейчас глупостью несусветной! Поставила под сомнение все течение их благополучной, размеренной, правильной жизни, а главное – его знание о том, что он все делает для нее, и делает верно, так как надо, что он хороший, черт возьми! Хороший отец!
С каким-то истовым, извращенным восторгом он глубоко внутри себя допускал картину, в которой все состоялось. В которой Лиза была поругана, обесчещена, несчастна. Где она молила его о прощении, а он мог ей бросить в лицо: «Вот! Ты сама виновата!» С наслаждением. И лишь потом, свысока простить. Но в своем воображении он все никак не мог дойти до сцены прощения, а раз за разом прокручивался сюжет с падшей дочерью. И сам он был в тех видениях не самим собой, а каким-то иным, беспощадным, бездушным почти человеком, но получающим от видений, пусть краткосрочное, но удовлетворение. Нет! Он не отец. Он несостоявшийся отец.