Я закатил глаза и, сдавшись, медленно пошел по коридору. Мелькнула мысль похерить визит и дождаться Бастиана в кафе. Но Шаниква знала обо всем, что происходит на седьмом этаже, и в следующий раз могла просто не пустить в отделение.
Возле палаты я сделал глубокий вдох, это уже стало моим обычаем перед первой встречей с новым пациентом. Никогда не знаешь, что сотворила с человеком эта болезнь – превратила в тростинку или жутко изуродовала. И потому я готовился скрыть невольное отвращение. Я приоткрыл дверь и заглянул в палату. Шторы были задернуты, в палате царил полумрак, но я различил фигуру на кровати и услышал затрудненное дыхание.
– Можно? – окликнул я. – Вы не спите?
Пациент ответил не сразу:
– Нет. Входите.
Я вошел в палату и затворил дверь.
– Не хочу вас тревожить. Я больничный волонтер. Насколько я знаю, вас никто не навещает, и я подумал, вы, может быть, желаете поговорить.
– Вы ирландец? – спросил больной, опять не сразу и как будто взволнованно.
– Когда-то был, – сказал я. – Но уже давно покинул родину. Кажется, вы тоже ирландец?
– Ваш голос… – Больной хотел приподняться, но это усилие для него оказалось чрезмерным, и он со стоном упал на подушку.
– Лежите, лежите, – сказал я. – Ничего, если я приоткрою шторы?
– Ваш голос… – повторил пациент.
«Может, болезнь уже затронула мозг и толку от парня не добьешься? – подумал я. – Все равно попробую с ним поговорить». Не получив ответа насчет штор, я их раздернул и посмотрел на нью-йоркские улицы за окном. Сигналя, сновали желтые такси, высились небоскребы. За семь лет я так и не смог полюбить этот город (мысли мои остались в Амстердаме, а душа – в Дублине), но в иные моменты, вот как сейчас, я понимал, за что его любят другие.
Я повернулся к больному, наши взгляды встретились, и меня так тряхнуло, что я ухватился за подоконник, боясь упасть. Мой ровесник, он был абсолютно лыс, лишь на макушке осталась пара жалких прядок. Щеки и глаза ввалились, на подбородке и горле темнели пурпурные пятна. Вдруг вспомнилось, что философ Ханна Арендт сказала о поэте Уистене Одене: на лице его оставили след незримые фурии сердца.
Он выглядел древним стариком.
Разложившимся мертвецом.
Грешником в аду.
Но я его узнал. И узнал бы, даже если б недуг еще страшнее обезобразил его некогда прекрасное лицо и тело.
– Джулиан… – выдохнул я.
Я попросил Шаникву передать Бастиану, что мы увидимся дома, и выскочил из больницы, даже не надев пальто. Словно в дурмане, я летел, не разбирая дороги, и незнамо как очутился на скамейке возле пруда в Центральном парке. Прохожие изумленно смотрели на чокнутого, который в такую холодину разгуливает в одной рубашке, но вернуться в клинику не было сил. Я успел только выговорить его имя и услышать, как в ответ прошелестело мое, а потом рванул из палаты, сознавая, что если сию секунду не глотну свежего воздуха, то рухну без чувств. Четырнадцать лет назад выяснилось, что дружба наша зиждется на моем обмане, и вот как довелось свидеться вновь. В Нью-Йорке. В больничной палате. Где мой старинный друг умирал от СПИДа.