просил я Бога. И
избавь меня от гомосексуальности. Я поднялся с колен и лишь тогда сообразил, что обратился с двумя просьбами. Я поставил вторую свечку, истратив еще один пенс.
На скамьях там и сям сидело человек двадцать стариков, тупо глядевших перед собой. Я прошагал по боковому нефу, высматривая свободную исповедальню. Потом зашел в кабину, закрыл за собой дверцу и в темноте стал ждать, когда поднимется створка решетчатого оконца. И вот она поднялась.
– Прости, отче, мои прегрешения, – тихо проговорил я, но тут из оконца так шибануло застарелым потом, что я отпрянул, приложившись головой о стенку. – Я не исповедовался три недели.
– Сколько тебе лет, сын мой? – спросил меня старческий голос.
– Четырнадцать, – сказал я. – В следующем месяце исполнится пятнадцать.
– В твоем возрасте надо исповедоваться чаще. Уж я-то вас, мальчишек, знаю. Лишь бы озорничать. Обещаешь исправиться?
– Обещаю, отче.
– Молодец. В каких грехах ты хочешь покаяться перед Господом?
Я сглотнул комок в горле. С первого причастия, состоявшегося семь лет назад, я исповедовался регулярно, но никогда не был искренен. Как и все, я выдавал скороговорку обычных пристойных грешков и легко принимал непременную епитимью в виде десятикратного прочтения «Богородица Дева, радуйся» и «Отче наш». Но сегодня я поклялся себе быть честным. Я признаюсь во всем. И если Бог за меня, если он вправду есть и прощает искренне раскаявшихся, он отпустит мне вину и избавит Джулиана от новых мучений.
– За последний месяц, отче, я шесть раз воровал сладости в школьной лавке.
– Господи помилуй! – опешил священник. – Зачем?
– Потому что люблю сладкое, а денег нет.
– Что ж, пожалуй, логично. И как ты это делал?
– В лавке торгует старуха. Целый день она сидит, уткнувшись в газету, и ничего вокруг не видит.
– Воровство – страшный грех. Ты понимаешь, что эта добрая женщина торговлей зарабатывает себе на пропитание?
– Понимаю, отче.
– Обещаешь больше так не делать?
– Обещаю, отче.
– Вот и хорошо. Еще что-нибудь?
– Да, отче. Я очень не люблю одного школьного священника и мысленно зову его «хер».
– Как-как?
– Хер.
– А что это, скажи на милость?
– Вы не знаете?
– А зачем бы я спрашивал?
Я сглотнул.
– Так еще называют… ну, хозяйство…
– Хозяйство? Какое? Что за хозяйство?
– Нижнее, отче.
– Я тебя не понимаю.
Я подался вперед и шепнул в оконце:
– Член, отче.
– Боже мой! Я не ослышался?
– Если вы услыхали «член», то нет.
– Именно это слово я и услышал. Но почему, скажи на милость, ты называешь священника членом? Какой же он член? Человек не член, он – человек. Ерунда какая-то.