Тогда, в прощальную ночь умирающего года, под музыку из танцевальной залы, где вместе с подругами плясала Тиша, под фейерверк и радостный гомон с дворцовой площади Дэниел впервые осмысленно посмотрел на меня. Он не мог ещё говорить — или не хотел? И взгляд сначала был растерянным — я поняла, что он меня не узнаёт. И даже почему-то обрадовалась.
Дэни моргнул растерянно — а потом во взгляде возникла знакомая усталость. Холодные пальцы дрогнули в моей руке — и Дэниел отвернулся, снова уставился в стену, но уже осмысленно. Просто чтобы меня не видеть. И это было красноречивее любых слов.
* * *
Тише он радуется. Я позволяю им увидеться утром после новогодья — и врач потом насколько можно почтительно выговаривает, что поступила я глупо, что это могло закончиться сердечным приступом или того хуже.
Да нет, конечно. Разве что у Тиши хватит сил задушить дядю. Но сколько я ни кормлю эту былиночку, сколько ни заставляю упражняться с луком или кинжалом, сильнее девчонка не становится. Да и с оружием у неё не ладится. Некоторые просто рождаются не-войнами, так уж есть, и это не изменишь.
Я стою у окна и искоса смотрю, как отчаянно Тиша жестикулирует, как пытается отвечать ей дрожащими пальцами Дэниел, и думаю, что ещё немного, и в этой идиллии мне не будет места.
Мне никогда не было в ней места. Но раньше меня это не волновало.
Не знаю насчёт сердечного приступа, но после новогодья Дэниел выздоравливает быстрее — и день, которого я боюсь, день, когда к нему возвращается голос, наступает.
К этому времени Дэни уже может ходить — и фидельский принц уезжает домой, мальчишка с приклеенной к губам улыбкой. Теперь Дэниел гуляет под руку с Тишей в саду — и я смотрю на них с балкона. Меня тянет к ним, как к наркотику, но теперь мне уже мало просто дёргать их за верёвочки, как марионеток. Мне хочется искренности, жизни.
Как, наверное, того же хотелось Эрику после нашей свадьбы.
Я приглашаю Дэниела в свой кабинет — большая часть того, что требуется обсудить, касается политики. Род Глэстеров восстановлен в правах, но Дэниел не может распоряжаться привилегиями лорда, пока считается недееспособным. Раньше это было необходимо, потому что любой мало-мальский интриган, любая придворная крыса могла воспользоваться им, безвольной куклой. Сейчас я вижу, что Дэниел приходит в себя. Теперь он отдаёт отчёт своим поступкам.
Мы сидим друг напротив друга, разделённые письменным столом Эрика. Передо мной лежат свитки с дарственными короны, заключения придворного врача, а так же — высочайший указ, по которому Глэстеры снова входят в десятку лучших родов. И я стараюсь смотреть на эти свитки, на поблёскивающие в уголках печати, а не в лицо Дэниелу. Он теперь красив почти как раньше. Почти такой, каким я его помню. Только перчатки на руках без мизинцев — и шкатулки Эрика на моём столе, у меня перед глазами.