В тот день, когда я пришел из школы с похвальным листом, мать подарила мне новенькую сатиновую рубашку-косоворотку, а отец достал сшитые им кожаные сапоги и попросил примерить. И сапоги, и рубашка пришлись впору. Особенно обрадовали сапоги: они были первыми в моей жизни. Никогда потом ни одна обнова не доставляла мне столько удовольствия.
Отец, вернувшись с гражданской, продолжал пастушествовать. Советская власть утвердилась на селе. Жить стало легче. Но тут на нас свалилась новая беда — тяжело заболела мать. Отец возил ее по врачам, старался по мере возможности следовать их советам. Это требовало немалых средств. Пришлось продать корову, кое-какой инвентарь. Постепенно хозяйство пришло в полный упадок. И мне, окончившему с похвальным листом семилетку и мечтавшему о техникуме, пришлось опять наняться в батраки к тому же Бескоровайному (в годы учебы на лето я уже нанимался к нему на полевые работы, но тогда я жил дома, а теперь и жить перешел к хозяину).
Бескоровайный взял меня охотно. Исполнилось мне пятнадцать лет, был я паренек крепкий, жилистый, мог на горбу мешок зерна снести и не охнуть. Жизнь сделала меня смолоду выносливым, терпеливым, приучила к лишениям. Впоследствии, во время службы в Красной Армии, особенно в годы Великой Отечественной войны, наука эта мне очень пригодилась. Если, бывало, иных моих товарищей выматывали длинные переходы, бессонные ночи, голодание, холод и сырость, то я переносил все это довольно легко. Хотя должен оговориться, такой науки жизни, какую я прошел в отроческие и юношеские годы, не пожелаю современной молодежи. Ныне у нее есть способы закалять себя, не жертвуя ни здоровьем, ни чувством собственного, достоинства. Этим молодежь обязана старшему поколению, которое в жестокой борьбе отвоевало ей право на новую, прекрасную жизнь.
Бескоровайный, крупный мужчина лет пятидесяти, хозяйствовал строго. Работников держал в ежовых рукавицах. Во время пахоты по нескольку раз на дню приходил в поле, проверял глубину вспашки, осматривал лошадей — не запалены ли. Если что не по нему — следовала скорая расправа.
Как-то прошел я гон, начал поворачивать лошадей. Плуг был не задействован, то есть скользил ножами по земле, а лошади вдруг разыгрались и, вырвавшись у меняя из рук, помчались поперек поля. Откуда ни возьмись— хозяин, налетел коршуном: «Что ж это ты делаешь, безрукий дьявол, поганая твоя образина?!» Да с маху как саданет мне в ухо, я и с ног долой. Вгорячах вскочил, ну, думаю, живому не быть, а тебе, гаду, смажу еще похлеще. Смотрю, бежит за лошадьми. Я — следом. Лошадей он остановил, обнимает обеих за морды, лицо какое-то размягченное, доброе, какого я раньше у него и не видывал, и приговаривает ласково: «Ну-ну-ну, ну что вы всполошились, милые, ну успокойтесь, красавицы мои, вот вам, хлебца отведайте», и дает обеим по краюхе хлеба с солью. У меня и злость вроде прошла, и кулаки разжались. Показалось мне тогда, любил он лошадей. Потом уж понял: не вообще лошадей он любил, а своих лошадей, собственность свою.