Поздоровались. Говорю, посмеиваясь:
— Комиссаришь, что ли, кожанку-то одел?
— Вроде того, — отвечает, — секретарь комячейки.
Должно быть, он заметил, что я остолбенел от удивления, поэтому спросил:
— Ты чего, не веришь? Вот чудак! Кому же, как не нам с тобой, и состоять в комсомоле! Вот пришел звать к нам. Все же ты семилетку кончил. Опять же батрак, эксплуатируемый класс.
— Погоди, — говорю я, а в горле пересохло, и голос, чувствую, у меня чужой, хрипловатый, — значит, и я в комсомол могу вступить?
— Вот чудак, — смеется Петро, — так комсомол и создан для таких, как ты. Пошли в ячейку, чего мы на улице-то говорить будем.
Я не знал, на что и решиться. Отпрашиваться у хозяина — пустой помер, не пустит, дело, скажет, на безделье меняешь. Почувствовал Петро мое колебание, подтолкнул в спину:
— Пошли. Кровососа своего не бойся, пусть только гавкнет, мы его живо приструним. Я же еще селькор, в губернской газете печатаюсь. Он, волкодав, меня знает и слова тебе не скажет, ручаюсь.
В помещении ячейки, тесной, прокуренной комнатушке с длинным столом и скамейками по обе его стороны, нас ждали большинство комсомольцев села — семь человек. С некоторыми из них я учился в школе, других просто знал в лицо. Поздоровался с каждым за руку, сел. Попросили рассказать о моей жизни, о том, что думаю насчет политического момента и вообще о классовой борьбе. Сперва говорил я робко, запинаясь, но слушали меня внимательно, сочувственно. А под конец так разошелся, точно на митинге, и так изложил свое понимание классовой борьбы, как борьбы с бескоровайными в мировом масштабе, что меня тут же единогласно приняли в члены Коммунистического Союза Молодежи. Было это в 1929 году.
После собрания Фоменко дал мне почитать кое-какие брошюры. Из них я впервые узнал о марксистской теории классовой борьбы. Брошюры эти пьянили меня, открывали поразительные вещи: я, батрак из глухого алтайского села, состою в рядах борцов за социальную справедливость, являюсь орудием социального прогресса, личностью, которая плечом к плечу с другими такими же эксплуатируемыми делает историю человечества.
Кстати, более всего в истинности этих положений меня убедило поведение хозяина. Когда поздно вечером я заявился домой, Бескоровайный против обыкновения не только не обругал меня, но даже слова упрека не сказал, лишь посмотрел мрачно, исподлобья и отвел глаза.
С того дня я уже перестал быть безответным батраком. Я был не один, за мною стояли товарищи по ячейке. Это обстоятельство сразу отразилось на отношении хозяина ко мне. Грубая ругань прекратилась, а право отказываться от лишней работы я взял сам. Бескоровайный злился, но терпел. Считал меня работником выгодным — о повышении оплаты я не заикался, к тому же любил лошадей, да и они ко мне привыкли.