— Ты что — не слышишь? Я говорю: как быть с твоим преступленьем?
— Гм! Карман… Подумаешь, там… Дело. Гм!..
— Что, что?! — мужик тряхнул Пашку обеими руками. — Так вот ты как рассуждаешь! Ты это за игрушечки принимаешь! А ну, пошел! Пошел! Я тебе сейчас покажу, почем сотня гребешков! Я тебе по-своему! Я тебе!..
С руганью, подталкивая плечом и коленом, мужик потащил Пашку в другую от милиции сторону. Тут надо бы радоваться, но на душе у парня было тревожно. А мужик все ругался, тряс его и подгонял, будто торопился донести свой кипяток, чтобы где-то там, наверно, вон в тех прокопченных домах, выплеснуть на Пашку с еще большим жаром.
— Открывай! Я! Ну, чего смотришь?
Женщина стояла в проеме отворенной двери, слившись своим темным платьем с мраком прихожей, и только лицо да кисти рук слабо проступали из темноты, как на старой иконе. Она отступила с порога, а когда мимо ее шаркнул по стене Пашка, которого мужик втолкнул впереди себя, — о чем-то несмело спросила. Голос был тихий, добрый.
— Не твое дело! Разбираться привел! Валька дома?
— В вечернюю она…
— А выводок?
— Дома. Одни сидят. Я сейчас была…
— Ладно! Не мешай! — покрикивал мужик, видать опасаясь сбить в разговоре с женой сердитый тон, позарез нужный ему.
Женщина юркнула в кухню, откуда тянуло щелоком и керосиновой гарью. Пока мужик тщательно запирал дверь, жена раза два робко выглядывала в коридор, должно быть, хотела что-то узнать, но так и не осмелилась.
Закрыв входную дверь на все засовы, оставшиеся от худших времен, мужик схватил Пашку за шиворот и толкнул вдоль сумрачного коридора.
— Пррямо! Напрраво!
Остановились напротив двери.
— Ну, открывай! Заходи и смотри!
Пашка замялся, и мужик сам втолкнул его в узкую, с одним окном комнату. Окно выходило в соседнюю стену и было сумрачным, так что первым желанием Пашки была безотчетная потребность протянуть руку к выключателю и зажечь лампочку, голо мутневшую под самым потолком. Но после темного коридора здесь было намного светлее, и можно было оглядеться.
У окна — видел Пашка — стоял большой стол, вплотную к подоконнику. На нем — синеватая клеенка, очень короткая, потертая, она всюду топорщилась темными прорезями. Посередине стояла пустая алюминиевая тарелка и лежал нож в сухой коричневой пленке от сырого хлеба. У самой двери, направо — большая, широкая кровать с байковым одеялом на спинке. Слева, у порога, стояли на полу кастрюли, миски, бидончик без крышки. Из-за старого обшарпанного комода торчали какие-то палки, тряпки, портретная рамка. На комоде — кружевная накидка, связанная из простых белых ниток. На полу — ни коврика, ни половика — все голо и сиро, только цветы на подоконнике пышно, будто назло всей этой бедности, распустили тяжелые алые бутоны. Видать, это была единственная радость в комнате. Цветы стояли на чистом подоконнике, были политы и подвязаны. Горшки обернуты свежей бумагой, а в одном из них одиноко торчал старый, желтый окурок…