— Я так понимаю, Тимофей Егорович, — вытерла слезы и, несколько успокоившись, снова заговорила она. — Ну, богатство, оно и есть богатство. Тут кому как богом дано. А на что же топтать человека, если он бедный?..
— Кто твой обидчик? — распаливался Тулагин. — Не бойся, назови его. Я рассчитаюсь с ним.
— Проспала я немного сегодня и не успела к заутрене прибрать спальню Елизара Лукьяновича и Марфы Иннокентьевны. Так Елизар Лукьянович раскричался, разругался разными словами. А я что?.. Я не человек, что ли? Зачем на меня так? Елизар Лукьянович расхохотался: козявка ты, а не человек. Тебе, кричит, на роду написано быть в работниках, в прислужанках. Да я, кричит, если захочу, что угодно с тобой сделаю — захочу растопчу, захочу помилую…
— Ах он, мироед! — задохнулся от гнева Тимофей. — А таким душевным казал себя… Сволочь буржуйская! Вот я покажу ему, как измываться…
Любушка не успела и глазом моргнуть, как Тулагин махнул наверх, но не застал Шукшеева — он с утра уехал по делам в Читу…
Видно, надо было такому случиться, что сразу по приезде Тимофея из Могзона в Читу его вместе с Софроном Субботовым послали разгонять демонстрацию в Главных железнодорожных мастерских. По дороге Тимофей спросил Софрона:
— Чего это мастеровые колобродят, чем недовольны? Как думаешь?
— Супротив нынешней власти выступают.
— А почему супротив?
— Большевики мутят. Про народный Совет бают, что буржуйский он.
— А если правильно мутят? Большевики, говорят, за простой народ стоят. А что Ленин и его партия немцам продались и казачество хотят уничтожить — вроде брехня это.
— Кто знает?! Чи правда, чи брехня.
Тулагин и Субботов прибыли в железнодорожные мастерские, когда демонстрацию уже разогнали. Но без дела они не остались. Им было поручено конвоировать в тюрьму одного из арестованных демонстрантов.
Бунтовщик мало чем походил на злостного государственного преступника. Это был щуплый с болезненно-землистым лицом пожилой железнодорожник. Глядя на него, Тулагин испытывал в душе саднящее чувство устыженности за то, что он и Софрон Субботов, два здоровых, пышущих силой мужчины, одетых в полушубки и сидящих на добрых строевых жеребцах, гонят по заснеженной улице пешего, плохо одетого, тщедушного человека под усиленной охраной в городскую тюрьму на истязание.
— Слышь, папаша, — заговорил с арестованным Тимофей, — чего митинговали-то?
— Чтоб таким, как ты, глаза открыть, — со злостью отозвался железнодорожник. — Кого плетями стегаете, шашками рубите, под ружейными дулами водите? Своего же брата — крестьянина, рабочего… Эх, простяги вы, обманутые дурьи головы.