– Сколько это будет продолжаться, отец?
– Пять или шесть часов, а может, и все десять. У нее узкий таз.
Он умолк. Может, вспомнил свою собственную жену, мою мать, которая умерла при родах. Затем поднялся.
– Идем, – сказал он и направился к двум красным коврикам для намаза, расстеленным посредине крыши по направлению к Мекке, Каабе.
Мы разулись, опустились на коврики и сложили на груди руки, обхватив локоть левой руки ладонью правой.
– Это все, что мы можем сделать, но молитва важнее всех знаний врача.
Он наклонился вперед и начал молиться по-арабски:
– Бисми Илахи аррахмани рахим — во имя Аллаха Милостивого и Милосердного…
Я повторял за ним молитву, стоя на коленях на коврике и касаясь лбом пола:
– Ахсшду Лиллахи раби-л-аламин, аррахмани, рахим, малики джауми дин — хвала Аллаху – Господу миров, Милостивому, Милосердному, Царю в день суда…
Я сидел на коврике, покрыв руками лицо. Снизу все еще раздавались крики Нино. Доносясь до моего слуха, они уже не так трогали меня. Губы произносили аяты Корана так, словно они больше не принадлежали мне:
– Ипака на буду вапака настаин — Тебе мы поклоняемся и просим помочь.
Я положил руки на колени. Воцарилась тишина. Я слышал, как шепчет отец:
– Ихдина сирата-лмустагим сирата лладина анаммта ачаихим — веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал.
Я коснулся лицом коврика и наклонился всем телом вперед. Красные узоры коврика слились в одно целое.
– Гаира лмагдуми алаихим вала ддалин — не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших.
Так мы лежали в пыли и молились Аллаху, вновь и вновь повторяя слова молитвы, слова, которые Аллах вложил в уста пророка на языке арабских кочевников. Я сидел на коврике, скрестив ноги и перебирая пальцами четки. Губы шептали тридцать три имени Всевышнего.
Кто-то коснулся моего плеча. Я поднял голову и увидел над собой улыбающееся лицо. Мне что-то сообщили, но я не разобрал слов. Я поднялся и, почувствовав на себе взгляд отца, медленно спустился по лестнице. Шторы в комнате Нино были задернуты. Я подошел к ее кровати. Глаза были переполнены слез, а щеки осунулись. Она тихо улыбнулась и произнесла на азербайджанском языке, на котором не говорила:
– Гыздыр, Али-хан, чох г’ёзаль бир гыз. О гядяр бяхтиярам — девочка, Али-хан, у нас родилась, очень красивая девочка. Я так счастлива.
Я взял ее за руку, и она прикрыла глаза.
– Не дай ей заснуть, Али-хан, она должна еще немного продержаться, – произнес кто-то за спиной.
Я стал водить пальцем по иссохшим губам Нино, а она, уставшая и умиротворенная, поглядывала на меня. К кровати подошла какая-то женщина в белом фартуке и протянула мне сверток. Это была крошечная, сморщившаяся куколка с крохотными пальчиками и большими бессмысленными глазами. Куколка заплакала. Лицо ее исказилось.