— Пожалуй. Я сам так думаю…
— Ну, вот. Извозчик, поскорей.
Мы мчались вдоль длинной темной улицы, по которой шли кирпичные амбары, глухие, с запертыми железным болтом дверями, подле которых выли на цепях и веревках псы. Потом вынырнули из темных углов и закоулков на площадь, и в этот миг из-за обрывков туч выскользнул лунный серп и поплыл к дальним громадам туч, серебрясь и отсвечиваясь по их краям. На краю площади подымался дом с закрытыми окнами и большим тусклым фонарем у подъезда.
— Вот она, Опалиха, — ткнул кнутовищем извозчик.
— Подъезжай.
Мы поднялись по ступеням крылечка, вошли в полутемную переднюю, тускло освещенную маленькой керосиновой лампочкой, и остановились перед дверью, обитой войлоком. Я взялся за ручку двери и тронул ее. Звонка не было.
В стекле маленького окошечка я заметил какое-то движение. Кто-то взглянул на нас. Потом изнутри загремели болтом и дверь открылась.
Седенький маленький старичок, очень приличный, в траурном галстуке, черном с белым кантом, во фраке, ввел нас, приветливо здороваясь и показывая рукой на освещенную лестницу, по которой мы должны были подняться.
— Платье верхнее можете оставить здесь, а кроме того, по рублю за вход прошу у кассира заплатить.
Здесь же за решеточкой сидел другой старичок, дрожащие, узловатые коричневые руки которого протянули нам сдачу и какие-то два красные билетика, на которых карандашом были сделаны таинственные знаки. С этими билетиками мы двинулись по лестнице наверх.
В первой зале, обитой красными обоями, со стульями по стенам и плохими репродукциями Фрагонара, было почти пусто. В углу у механического пианино возился бледный и вялый молодой человек, подле него какой-то, по-видимому, музыкант, с профессиональной солидностью во взоре, перелистывал страницы иллюстрированного журнала, ожидая момента исполнения своих обязанностей и ни на кого не обращая внимания.
Иза, молча шедшая со мной, внезапно остановилась у стены и, улыбаясь, остановила меня подле огромной гравюры с картины Фрагонара.
— Посмотри, право же, здесь есть что-то щекочущее и дразнящее. Несмотря на все…
Картина изображала лежащую навзничь огромную женщину, пышные формы которой были обнажены перед карающей рукой младенца-Амура, розга которого оставляла следы на бедрах лежащей дамы; она улыбалась, принимая наказание от руки бога любви, карающего, вероятно, за излишнюю строгость и недоступность внушениям страсти.
Иза вздохнула перед этой картиной, висящей на стене учреждены я, содержимого некоей Опалихой.
— Ах, — сказала она, — я думаю о том, какой, в сущности, жизнь могла бы быть легкой, вкусной, именно вкусной, если бы люди вот вроде тебя, тяжелые, ищущие какого-то непонятного смысла, какого-то оправдания, не налагали тяжкого груза на легкие весы жизни и теряли в ней всякий баланс.