Повели следующего, пузатого краснощекого старика. Он шел, трудно переставляя ноги, словно тело забыло, как это делается. Глаза его, мутные и слезящиеся, бездумно перебегали по возбужденным лицам в толпе, от одного к другому, пока не остановились на старшине стражи. Старик запнулся, дернул плечом, за которое держал его стражник, вдохнул с клокотанием, едва не поперхнувшись, и визгливо заорал Хону:
– Я ж тебя на руках качал, сволота ты поганая!
Старшина стражи стоял, сложив на груди руки. Лицо его было невозмутимым, словно он и не слыхал ничего. Зато в толпе позади него слыхали все очень хорошо, и заворчали, зароптали. Хон обернулся, потянул руку к мечу на поясе, и люди тут же смолкли, опустили головы.
Хрясь! – клюнул топор во второй раз. Загупала по сухим доскам голова.
Люди в толпе снова зашептались. Слов было не разобрать.
Третий преступник, человек в жутко грязной нарядной одежде, неумолчно бормотал, прося у Божини заступничества, и дико оглядывался вокруг. Вновь развеселившиеся люди отпускали едкие шуточки про его наряд и неверную поступь.
– Божиня, сохрани, Божиня, сохрани, Божиня, сохрани, – как заговоренный, твердил мужчина, стреляя горячечным взглядом по сторонам.
В толпе глухо взвыла женщина, вслед за ней зашелся воплем ребенок.
Хрясь!
Руки у приговоренных были связаны за спиной, ноги – между собою, на длину веревки в полшага. Но четвертый приговоренный, стриженный «под эллордца» худой эльф, вырывался так отчаянно и кричал такое плохое, что пришлось его приложить по затылку и дотащить до плахи в бессознательности.
– Не по-человечески это – беспамятным головы рубить, – осудили басом из толпы.
– Так ведь он и не человек! – тут же отшутились несколько голосов.
Вокруг снова расхохотались и принялись перебрасываться колкостями под стук катящейся по помосту головы. Среди гогота старшина стражи расслышал несколько слов на исконно-эльфском – злобное «Йель’ва хон-на».
Последним вышел гном – сам вышел, на полшага впереди стражников, и с таким видом, словно делал собравшимся огромное одолжение. Он, единственный из приговоренных, молчал, только презрительно кривил толстые губы.
Из толпы позади Хона вывернулся Эдфур – почитаемый среди мошукских старожилов гном. В прежние времена, когда половина города непрестанно резалась с другой половиной города, этот гном был славен невероятной удачливостью, редкостно буйным нравом и очень остро заточенным топором.
По угрюмому выражению лица Эдфура Хон заподозрил, что гном на плахе – его приятель. Или ближайший родственник – кто-нибудь вроде внучатого племянника соседа по деревне свата Эдфуровой троюродной тетки.