— Насколько мне известно, вы там были? У вас есть идеи о причине пожара? Говорят об адской машине, принесенной на борт каким-то итальянцем на жаловании у Бони.
— Из того, что я слышал, это был какой-то дурак, которому разрешили положить тюфяк на галф-деке, около бочонка с тлеющими фитилями для сигнальных пушек. Тюфяк вспыхнул, и пламя в мгновение охватило грот. Все произошло так внезапно, что они не успели взяться за гитовы.
— Вы сумели кого-нибудь спасти?
— Да, нескольких. Мы подобрали двух морских пехотинцев и плутонгового, но он страшно обгорел. Спасённых было очень мало, не более сотни, я полагаю. Скверная вышла история, совсем скверная. Можно было спасти гораздо больше, но шлюпки не рискнули подойти.
— Несомненно, они вспоминали «Бойн»[29].
— Да. Орудия «Шарлотты» начали стрелять, когда огонь дошёл до них, и все знали, что пороховой погреб может взлететь на воздух в любую минуту. И все-таки… Все офицеры, с которыми я разговаривал, заявляли одно и то же: подогнать шлюпки ближе было нельзя. То же самое было и с моими людьми. Я тогда служил на зафрахтованном куттере «Дарт»…
— Да, да, я знаю, где вы были, — с понимающим видом улыбнулся Джек.
— …Милях в трех-четырех по ветру, и нам нужно было грести, чтобы добраться. Но мы не могли заставить их грести быстрей, ни линьком, ни так. Среди них не было ни одного мужчины или юноши, который бы, так сказать, смутился от пушечного огня. Напротив, люди это были послушные, каких можно было только пожелать, когда следовало пойти на абордаж, разнести береговую батарею или что вам было угодно. И пушки «Шарлотты» не целились в нас, конечно — палили куда попало. И все равно всеобщее настроение на борту куттера было совсем другим, совсем отличным от боевого или того, что бывает в ненастную ночь на подветренном берегу. А когда команда не желает повиноваться, с ней мало что можно сделать.
— Нет, — сказал Джек. — Тех, кто старается, заставлять не надо. — Он вспомнил разговор со Стивеном Мэтьюрином и добавил: — Тут у нас противоречие в терминах.
Он мог бы добавить, что экипаж, у которого резко нарушен распорядок, ограниченный в сне, лишенный своих шлюх — не самый лучший контингент, с которым можно воевать. Но он знал, что любое замечание, произнесенное на палубе судна длиной семьдесят восемь футов и три дюйма, будет по сути публичным заявлением. Помимо всего, до рулевого старшины и рулевого у штурвала было рукой подать. Рулевой старшина перевернул склянку, и первые песчинки начали нехотя падать обратно в колбу, из которой они только что высыпались. Негромким голосом, характерным для ночной вахты, он позвал: «Джордж», и стоявший на посту морской пехотинец подался вперед и пробил три склянки.