Вечером собираемся в учительской. Приехал инструктор из района. У него усталое, небритое лицо туберкулезника.
— Ну, как у вас? — спрашивает он у Шулейкина.
— У нас очень хорошо, — говорит Мария Филипповна, — все как один… Все ведь понимают, не первый год…
— В прошлом году сумма-то больше была, — говорит инструктор, поглядывая в ведомость.
— Трудно, — говорит Шулейкин, поглядывая в окно.
— Там ведь ни одного почти мужчины нет, — говорю я, — неужели никто об этом не думает?..
Виташа толкает меня в бок.
— Мы знаем об этом, — говорит инструктор.
— Пошли бы сами, посмотрели бы, что там творится… — говорю я, — позор просто…
— Вы напрасно горячитесь, — говорит мне Мария Филипповна, и губы ее белеют, — товарищ инструктор не мог ведь… Он доложит кому следует…
* * *
— Вот так мы и живем, — говорит председатель Абношкин, тяжело дыша. — Садитесь. Ну хоть сюда вот… — Он усаживает меня на красный облупленный табурет. — Сашки дома нету… — Он говорит с трудом. В груди у него хрипит что-то. — Поговорим… Ты ведь поговорить пришел?
— Поговорить.
— Ну и ладно, поговорим. Может, выпьешь?.. Ну, не надо…
— А у вас всё заботы?
— Заботы, они всегда, — хрипит он. — Без забот разве жизнь бывает? Это и хорошо, что заботы. Вот только до сына рук не дотяну… Плох он, наверное?
— Саша ваш? Нет, он хорошо учится. Он такой самостоятельный.
— Ишь ты… Строптив?
— Бывает, что и строптив… Разве это плохо?
— Ишь ты, — посмеивается он. — Разве хорошо? — И, помолчав: — Попробовал ты крестьянской работы? Ну как она?
На его мясистом, красном лице — хитроватая улыбочка. Он думает: я сейчас плакаться начну. Сейчас он будет говорить, что не посеешь — не пожнешь, что городу без деревни не прожить. «Хлеб!» — скажет он многозначительно.
— Скучища у нас, а? — говорит он.
— Это есть.
— Ты бы организовал чего-нибудь, учитель.
— А Шулейкин?
— А чего Шулейкин? Мишка на директорстве своем запутался. Все ведь смеются. Он человек темный. Дела своего не знает.
— А вот вы сельское хозяйство знаете?
— Я знаю, — хрипит он. — Давай по маленькой? Нет? Ишь ты…
— Что же колхоз ваш скрипит?
Он тяжело дышит и смотрит в окно. Там быстро сумерки густеют. От печки тянет кислым чем-то. Я смотрю ему в глаза. Они громадны и печальны.
Он садится напротив. Подпирает голову широкой ладонью. И молчит.
Он симпатичен мне, этот человек. И убогая его изба не кажется мне убогой. Это ведь прекрасно, когда человек задумывается, пусть даже печально. Тогда его лицо словно освещается, и ты видишь, как оно удивительно со всем, что на нем имеется.
— Понимаешь, парень, — хрипит Абношкин, — я бы тебе сказал, как оно всё получается… Да откуда я знаю, кто ты есть? Поймешь ли?