— Я пойму.
Он вертит косматой головой с сомнением:
— Хочешь понять, да не поймешь… Не поймешь.
— Пойму. Что я, идиот, что ли?
— Я сам всего понять не могу… Думаю. По ночам проснусь — а вот здесь схватывает, — он тычет толстым пальцем в темя, — и никуда не денешься… Мокрую тряпочку прикладываю. Говорят, помогает… — Он смеется невесело. — Так это ж голова… На заботы мокрой тряпочки не положишь ведь, а?
Потом он зажигает лампу. И она стоит, как часовой, на самом краешке стола, вытянув свою длинную шею. И большая тень Абношкина медленно шевелится на стене, и хрипит, и стонет. И изба становится похожей на учительскую: там тоже одинокая лампа по вечерам замирает на краю стола.
— Могу тебе ответить, как положено, — хрипит он, — мол, была война… Вот и трудно…
— Это я и без вас знаю.
Он тяжело смеется:
— Это-то ты знаешь, а чего дальше — не знаешь.
— Вот и пришел, чтобы узнать. Ребята ведь спрашивают.
— Нет, этого тебе не понять. Это надо жизнь прожить.
— Живу…
— И живи. Ты человек хороший. Ребята тебя уважают… — И опять после паузы: — А у меня домашняя есть… Высший сорт… А?
— За что же они уважают, когда я ничего сказать не могу?
— Да это они без тебя разберутся. Ты их произведениям всяким учи, стихам, в город их в театр свози… Ну что, по маленькой?.. Несговорчивый ты какой…
Он мне очень симпатичен, этот Абношкин. Как это раньше я мимо проходил? Почему не бывал в этой избе, не сидел на этом красном табурете?
— Гости идут, — хрипит он. — Теперь не миновать разговеться.
Кто-то скрипит дверью, идет через сени.
— Да, — говорит Абношкин, — заходи… Я думал, мужик идет…
Мать Веры, слегка кивнув мне, подплывает к столу.
— Ваших нету, председатель? — низким голосом, по-цыгански спрашивает она. — Нету, да? Жаль. Хотела кое-чего из посуды взять. — Голос ее становится вкрадчивее и тише: — Кажется, Верку сватать приехали. Не пойму что-то… — Она смотрит на меня пристально. Глаза у нее такие же, как у дочери. Только Вера смотрит вниз… Да, вниз…
— Событие, — говорю я спокойно.
— Дождалась, — как-то слишком громко говорит Абношкин. — А Верка-то нарядилась?
— Нарядилась, нарядилась, — смеется мать и смотрит на меня.
— А Шулейкин, дружок твой, пришел?
— Пришел, пришел, а как же, — говорит мать. — Может, и ты зайдешь поглядишь. Да у тебя самого гости.
— Ты бери из посуды сама чего, — говорит Абношкин. — У меня гость.
— А вы идите, — говорю я. — А я по своим делам пойду.
— Посидим, посидим, — хрипит он, — и без нас справятся…
Всё происходит мгновенно: тарелки гремят, дверь хлопает… Событие! Разве меня это касается?.. Но почему кто-то другой?.. Да разве меня это касается?.. Я же не влюблен… Ах, просто странно: почему кто-то другой!.. Да разве меня это касается?.. Надо мною же смеяться будут там, в Москве… А может, пойти туда и спокойно, как Печорин: «Вера, я пришел за тобой…»