За спиной у меня автомат, на боку — две гранаты, с другого бока противогаз. Очень воинственный вид. Очень. Кто-то сказал, что воинственность — признак трусости. А я трус? Когда в восьмом классе мы поссорились с Володькой Аниловым, я первый крикнул ему:
— Давай стыкнемся! — и мне стало страшно. Но мы пошли за школу. И товарищи окружили нас. Он первый ударил меня по руке.
— Ах так?! — крикнул я и толкнул его в плечо. Потом мы долго ругали друг друга, не решаясь напасть. И вдруг мне стало смешно, и я сказал ему:
— Послушай, ну я дам тебе в рыло…
— Дай, дай! — крикнул он и выставил кулаки.
— Или ты мне дашь. Кровь пойдет. Ну какая разница?
Он вдруг успокоился. Мы пожали друг другу руки по всем правилам. Но потом дружбы уже не было.
Трус я?
Вчера на рассвете мы остановились среди этих вот холмов.
— Все, — сказал лейтенант Бураков, — прибыли.
— Что это? — спросили его.
— Это передовая.
Он впервые был на фронте, как и мы все, и поэтому говорил торжественно и с гордостью.
— А где немцы? — спросил кто-то.
— Немцы там.
«Там» виднелись холмики, поросшие кустарником, реденьким и чахлым.
И я подумал, что мне совсем не страшно. И удивился, как это лейтенант так просто определил позиции врага.
— А ты красивый, — говорит Сашка Золотарев.
Я бреюсь перед осколочком зеркала. Брить нечего. В землянке холоднее, чем на дворе. Руки красные. Нос красный. Кровь красная. Пока брился, весь изрезался. Разве я красивый? Уши врозь. Нос картошкой.
Для чего я бреюсь? Вот уже три дня на передовой, и ни одного выстрела, ни одного немца, ни одного раненого. Для чего же я бреюсь? Вчера под вечер у входа в нашу землянку остановилась та самая красивая связистка.
— Привет, — сказала она.
А я посмотрел на нее и понял, что я небрит. Я увидел себя в ее глазах. Я словно отразился в них. Большие такие глаза. Цвет я не запомнил. Я кивнул ей.
— Как жизнь? — спросила она.
— Идет, — сказал я мрачно.
— А что это ты такой хмурый? Не кормили, что ли?
Я достал папиросы.
— Ого, — сказала она, — папиросы.
— Тебе что, делать нечего? — спросил я.
— Давай покурим, — сказала она. И сама взяла из пачки папиросу.
Мы курили и молчали. Потом она сказала:
— А ты совсем еще малявка, да?
— Что это значит?
— Это рыбка, которая только из икры.
Я полез в землянку, а она смеялась вслед.
— Приходила Нинка? — спросил потом Коля Гринченко.
— Да. А ты ее знаешь?
— Я всех знаю, — сказал он.
Вот я побрился. У меня еще есть папиросы. Я чувствую, что она придет. И я расстегнул воротник гимнастерки. Пусть у меня будет лихой вид. И я расстегнул шинель и засунул руки в карманы. И встал за ящик с минами так, чтобы не видно было обмоток.